Жизнь прекрасна, братец мой
Шрифт:
Ах ты ж мать твою, ах ты ж мать твою! Мир прекрасен, братец мой!
Нериман повторила своим низким голосом:
— Мир прекрасен, братец мой.
Измаил понял, что он еще не целовал Нериман с тех пор, как пришел. Он прижался к ней, попытался обнять.
— Прекрати, не делай таких вещей при Эмине.
— А когда наша дочка спать ляжет? Насколько я знаю, детям положено рано ложиться спать.
— Я не хочу спать, папа.
— Что мы там еще сказали? О чем мы с тобой договаривались, братец?
Нериман уложила Эмине спать. Поцеловала в обе щеки. Входя в спальню, прошептала:
— Посиди немного рядом с дочкой.
Измаил сел на седир у изголовья Эмине.
— Ну-ка, давай закрой глазки.
Эмине закрыла глаза.
— Если сразу сейчас заснешь, я тебе завтра куплю волчок.
Эмине открыла глаза:
— А что такое волчок, папа?
— Ладно,
Эмине крепко закрыла глаза.
Измаил снял пиджак, сложив, положил его на белое покрывало седира. Встал, задул лампу, горевшую на столе, вышел на цыпочках из комнаты. Эмине спит, посапывая.
Измаил тихонько открыл дверь спальни. В спальне горел ночник. Нериман в постели. По шею натянула атласное одеяло. В больших черных глазах страх и любопытство. Измаил засомневался: «Погасить ночник или оставить?» Погасил. Разделся.
Нериман робко обняла мужа.
КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЙ ЧЕРТОЧКИ В ИЗМИРЕ
Измаил вернулся в хижину. Ахмед лежит, вперив взгляд в полоток.
— Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо.
— Я принес тебе пирамидон. Еще сказали, что кофеин и уротропин тоже хорошо помогают.
— Как ты объяснил, для кого покупаешь лекарства?
— Для себя. Продается без рецепта. Давай, выпей. Одну такую, одну такую и одну вот эту.
Ахмед проглотил таблетки.
— Знаешь, а твой дядя Шюкрю-бей сбежал.
— Да ладно!
— Ей-богу. Только сейчас услышал. Два дня назад сбежал в Европу.
— Как?
— Никто не знает. Говорят, помогли англичане. Потому что он с ними торговал.
— Компрадор из самых махровых.
— А его жена — твоя тетка, не так ли? — так вот, его жена…
— Да, моя тетка.
— Не открыла дверь полиции, говорит, покажите ордер на обыск. А у полицейских ордера нет. Они — силой. А она им: «Сейчас буду стрелять из окна!» Вот это женщина, братец.
— В роду моей матери все женщины такие. Когда я должен был появиться на свет, в наше ялы в Юскюдаре нагрянули сыщики султана Хамида. [48] Дед мой был как-то связан со сторонниками Намыка Кемаля. [49] Он был моложе их, но очень любил Намыка Кемаля, а особенно Зия-пашу. [50] В доме хранились не то какие-то статьи, не то стихи. Мать схватила все бумаги и спрятала под свой матрас. А сама легла в кровать. Когда сыщики вошли в комнату, она закричала: «Убирайтесь вон, бесстыжие негодяи! Как вы посмели войти в спальню мусульманки? Немедленно не уберетесь — я вас всех убью!» И взяла отцовский пистолет с комода. Тот пистолет до сих пор у нас хранится. Ржавый шестизарядный револьвер. Я всегда спрашивал: «Отец, зачем он тебе?» — «Чтобы воров пугать», — говорил отец. Но он вроде меня, стрелять не умеет. А откуда боязнь воров у него была, знаешь? В свое время он видел картинку во французском журнале «Иллюстрасьон» — в Париже среди ночи воры пробираются в квартиру и хладнокровно режут хозяев в спальне. Но дело, конечно, не в том, что он видел этот рисунок. Насколько мать у меня смелая, настолько же пуглив мой отец…
48
Султан Хамид — имеется в виду султан Абдул-Хамид II (правил 1876–1909), во время правления которого образовалось несколько революционных партий, в том числе и упоминавшаяся выше партия «Единение и прогресс».
49
Намык Кемаль (1840–1888) — турецкий поэт, прозаик, журналист и политический деятель. Особо прославился как первый романист в истории турецкой литературы, а также как руководитель Сообщества новых османов — подпольной организации, целью которой было введение конституционной монархии и переход к парламентской республике.
50
Зия-паша (1825–1880) — турецкий поэт, прозаик и государственный деятель, друг Намыка Кемаля и сподвижник по Сообществу новых османов.
Ахмед не знает, что его отца в Стамбуле забрали в Полицейское управление на допрос, где били и пытали, пытаясь узнать, где сын. И не знает того, что, хотя отцу было известно, что сын в Измире, он об этом не сказал.
— Отца из-за меня выгнали с работы, еще когда я был в Москве. Он, бедный, мог бы стать послом, а теперь управляет
— Тебе помогли лекарства?
— Пока нет. Но наверняка помогут. Спасибо, Измаил.
Знаю, что ни одно из этих лекарств не поможет. Как может пирамидон помочь от бешенства? Уверен ли я, что болен бешенством, что все эти боли, жар — признаки его? Уверен ли я на все сто? А был ли Петросян уверен на все сто, что болен раком? Не был он уверен, знал об этом, но уверен не был, не верил он в свою болезнь на все сто… А когда поверил… А уверен ли я на все сто, что Петросян покончил с собой? Как только я буду уверен на все сто, что я болен бешенством, когда поверю в это, то приму сразу двадцать таблеток снотворного…
— Измаил, у меня кончилось снотворное.
— Я тебе принесу еще, но лучше тебе не привыкать к нему…
Почему мне до сих пор не приходила в голову эта мысль? Вместо того, чтобы страдать… Хорошо, а когда? Завтра ночью? Подожду еще немного. Нужно, чтобы была стопроцентная уверенность. Так утопающий хватается за соломинку.
— Те, что ты приносил, мне больше не помогают, Измаил, купи мне самых сильных.
СЕДЬМАЯ ЧЕРТОЧКА НА ДАЧЕ У АННУШКИ
— А это что такое, Ахмед?
Аннушка увидела, что я начертил седьмую черточку на двери, выходившей на застекленную веранду дачи.
— Это наш седьмой день, Аннушка. Значит, у нас осталось еще тринадцать дней.
— А потом?
— А потом известно. Твой отпуск кончится, мои каникулы тоже, и мы вернемся в Москву.
Я говорю неправду. Неправда не в том, что мы вернемся в Москву, а в том, что я веду себя, будто бы после нашего возвращения в Москву ничего не произойдет. Через неделю, самое большее, через десять дней после нашего возвращения в Москву мы с Керимом уедем. Дай руку, Стамбул! Но мы не будем устраивать прощальный праздник, как китайцы, как друзья Си-я-у. У нас другие условия. О нашем возвращении должны узнать только после того, как мы приедем на родину. Полиция в любом случае узнает все на следующий же день, потому что мы с Керимом начнем легально, не скрываясь, работать в журнале «Айдынлык». [51] Но главное, целыми и невредимыми добраться до Стамбула. Только в Коминтерне знают о нашем отъезде, да и то один-два человека, а еще знает представитель нашей компартии. Глупо, что я скрываю это от Аннушки, что веду себя с девушкой так, будто мы будем вместе еще, по крайней мере, год или два, даже не столько глупо, сколько дурно, но что тут поделаешь?
51
«Айдынлык» («Свет») — ежедневное издание социалистической направленности, которое существует с 1925 года по настоящее время, с перерывами; в разные периоды издавалось то в форме журнала, то в форме газеты.
— Зачем нужно считать, сколько нам еще дней осталось, Ахмед? Если я смотрю в театре какой-нибудь хороший спектакль, то не думаю о том, сколько он будет еще длиться.
— А хорош ли тот спектакль, что мы с тобой смотрим, а точнее, играем?
— Очень хорош… Но мне не нравится слово «играть». Не знаю, как ты, а я не играю.
— Но и не смотришь со стороны, да?
— Нет, но мы здесь, как бы так сказать, не играем в спектакле и не смотрим его, мы просто живем.
Аннушка с улыбкой смотрела на видневшиеся в открытую дверь веранды белые березы и высокие сосны, залитые солнцем. Затем ее улыбка погасла, исчезла, словно помада с губ, стертая невидимым платком. Сравнение, наверное, неудачное: улыбкой губы не накрасишь, но для аллегории подходит. Так вот: ее улыбка исчезла, словно помада с губ.
— Не могу себе представить, как смогу жить без тебя, Ахмед. Ты уедешь — через год или через три. И больше не вернешься.
— Почему? Вернусь, вот увидишь…
— Не вернешься. Для меня ты умрешь. Но я не могу представить, как смогу жить без тебя.
— Ты же только что не собиралась думать о том, когда закончится пьеса?
— Значит, иногда я все-таки об этом думаю.
Я обнял ее. Поцеловал в губы.
Аннушкина дача, точнее, дача ее тетки — от Москвы на поезде сорок пять минут. Лес… В этом лесу есть еще много других дач. До нашей от станции — минут десять ходьбы. Если пройдет дождь, а до сих пор он был только раз, то, чтобы дойти по лесной дороге до нас, требуется акробатическая сноровка. Такая стоит грязь. Дача — одноэтажная. Построена из круглых сосновых бревен, как русские избы. Три комнаты. Вот одну из них нам и дала Мария Андреевна, Аннушкина тетка. Ее муж погиб в 1915 году на Кавказском фронте.