Жизнь прекрасна, братец мой
Шрифт:
— Видно, ты совсем уморился.
— Сколько часов я проспал?
Дверь хижины была открыта. За порогом темнеет прозрачный вечер.
Ахмед открыл чемодан.
Измаил спросил:
— План готов?
— Я начал без плана. Но начерчу. Видел похожий в Москве, в Музее революции.
— Землю я перетаскаю наружу сам, пусть только стемнеет побольше. За хижиной есть большая корзина для мусора. От Зии осталась. А, вот еще забыл сказать: встреча завтра вечером.
Они присели на пороге. Измаил, оказывается, принес из города тахинной халвы.
— Покупай мне
Землю из хижины Ахмед и Измаил перетаскали на вершину холма, держась за корзину вдвоем (точно так же мы с Аннушкой несли тогда ведро с картошкой).
— Завтра, Измаил, после собрания будем уходить по одному. Пусть никто не знает, что я остановился у тебя.
Следующим вечером с собрания они вернулись поздно, но не легли спать, прежде чем не отнесли нарытую Ахмедом землю на вершину холма.
* * *
Как-то дождливым летним вечером (тогда я впервые заметил, насколько измирский летний дождь не похож на стамбульский) Измаил протянул Ахмеду газеты:
— Тебя разыскивает полиция. Оказывается, ищут уже неделю. Задержали двоих стамбульцев, которых тоже зовут Ахмед Кадри, допрашивают.
— Дело рук Шюкрю-бея.
— Возможно… Но он бы дал твои приметы. Они бы не хватали тогда первого попавшегося Ахмеда Кадри.
— Задержанные, должно быть, похожи на меня. А мои приметы они, наверное, получили из Стамбула. Когда, например, узнали от кого-то, что я приехал в Измир. Но почему они так яро ищут меня?
— Говорят, начались аресты.
— Что ты сказал?
Сердце мое колотится, как тогда вечером, когда мне казалось, что за мной следят, — так же гадко, унизительно, быстро-быстро. В газетах, которые принес Измаил, писали, что в Стамбуле и Анкаре ловят коммунистов, их будет судить «Суд независимости», и что приняты особые меры для розыска скрывающихся. В списке тех, кто скрывается, я нашел свое имя.
— Кто знал о том, что ты сюда поедешь?
— Из тех, кого арестовали, — никто… А всех наших здешних полиция…
— Не знает. Может, Хюсню на допрос вызовут. Если закроют профсоюз железнодорожников.
— Закроют.
Дождь кончился. Сквозь влажную, жаркую тьму доносится глухое полусонное ворчание водокачки.
Сидя на пороге, они поели маслин, хлеба, тахинной халвы.
— Как ты думаешь, Ахмед, какое наказание будет нашим?
— Кто ж его знает, это же «Суд независимости», а не обычный суд.
— Не повесят же их, а, братец?
В тот вечер они ждали не только наступления полной темноты, чтобы оттащить вырытую землю, но чтобы стало как можно позднее. Входное отверстие ямы было уже примерно квадратный метр шириной, и они условились за два дня его закрыть. Для этого они решили сделать деревянный ящик и, наполнив до краев его землей, поставить в яму. Земля в ящике смешается с землей в яме, и яму можно будет всегда раскрыть или спрятать.
Теперь Ахмед не открывает дверь и не сидит на пороге. Весь день он читает книжки, оставшиеся после Зии, при свете керосиновой лампы. Одна из книг — сборник стихов.
— Измаил, что тебе запомнилось из этих стихов?
— Единственная
— Почему тебе запомнилась именно эта строчка?
— Из-за мачт.
Измирский профсоюз железднодорожников закрыли. А все его правление, и Хюсню в том числе, допросили и выпустили.
Тем временем прошел месяц. За этот месяц я ни разу не выходил из хижины. В какой-то момент перестал даже ходить на собрания. Перечитал все книги, оставшиеся от Зии. В газетах читаю даже объявления. Пытался рисовать, нарисовать стомачтовый корабль, но не смог.
Измаил медленно расставил на столе принесенную снедь, а затем повернулся к Ахмеду.
— Наши, — сказал он, — в Бурсе начали выпускать газету «Товарищ».
— Как это? Когда?
— Еще до арестов. Я сегодня узнал.
— Понятно. А потом?
— Ее закрыли…
Когда Ахмед собирался в Измир, соратники-стамбульцы сказали ему: «Ты подготовишь помещение для тайной типографии, но только помещение. Остальное сообщим тебе потом». Теперь Ахмед понял, почему товарищи сказали ему так. Используя до конца легальные возможности, они собирались выпускать газету «Товарищ». Хорошо, но, пока они пользуются легальными возможностями, разве не стоит для нелегальной типографии запастись бумагой, шрифтами, чернилами, станком и прочим необходимым? А теперь вот мы застряли здесь с этой пустой ямой. Неужели наши понадеялись на конституцию? Разве турецкие буржуи когда-то считались с какой-то там конституцией? Когда вспыхнуло курдское восстание, только мы написали: «Это не простые разбойники». Только мы писали: «Земли курдских беев и шейхов нужно немедленно раздать курдским крестьянам». Только мы писали: «Если в этом восстании замешаны англичане и сторонники халифата, только так можно уничтожить их дело на корню». Только мы писали: «Между турецким и курдским народами не должна пролиться кровь». Писать-то писали. И что?
Измаил, словно прочитав мысли Ахмеда, произнес:
— Головорезы будто поклялись извести нас под корень, братец мой.
— А ты как думал? Наши эфенди давно утратили революционный дух. По крайней мере, на восемьдесят процентов. Это нужно осознать, черт побери.
Если бы все происходило десять лет спустя, то есть в 1935 году, Зия мог бы привести Измаилу живой пример, чтобы доказать справедливость слов Ахмеда.
«Измаил, — мог бы сказать Зия, — знаешь, кого я вчера случайно встретил? Одного депутата, который в 1925 году выполнял должность судьи в анкарском “Суде независимости”. Я этого субчика спрашиваю:
— Что вы десять лет назад с нами не поделили?
Он хитро взглянул на меня и ответил:
— Дорогой мой Зия-бей, вы сами себе накликали неприятности. У меня два поместья. Если бы мы раздали курдским крестьянам деревни курдских беев, то и наши бы мужланы земли попросили. Прецедент был бы создан, дорогой мой Зия-бей, прецедент…»
* * *
Ахмед, опершись о стол, встал:
— Я поеду в Стамбул, Измаил.
— Ты с ума сошел, братец?
— Надо поискать бумагу, станок. Да и с товарищами надо связь установить.