Жизнь Шарлотты Бронте
Шрифт:
Энн Бронте чувствовала себя этим летом хуже, чем обычно, на ее чувствительную натуру сильно влияло то беспокойство, которое ощущалось в доме. Однако теперь, когда «Джейн Эйр» имела несомненный успех, Шарлотта начала строить планы отдыха или, точнее говоря, некоего отдохновения от забот для своей дорогой младшей сестры, «малышки». Энн, хотя и радовалась успехам Шарлотты, оставалась столь слаба, что не могла вести подвижную жизнь и почти все время проводила дома, склоняясь то над книгой, то над шитьем. «Нам с большим трудом, – писала ее сестра, – удается уговорить Энн пойти прогуляться или просто вовлечь ее в разговор. Я надеюсь, что следующим летом смогу вывезти ее хотя бы на короткое время на побережье». В том же письме есть фраза, свидетельствующая о том, насколько родной дом, несмотря на все затруднения, был дорог сестрам, однако эта фраза затеряна среди других, повествующих о домашних делах, и ее не стоит тут приводить.
Любой автор успешного романа получает целый поток хвалебных писем от неизвестных ему читателей. Иногда такие письма столь бесцеремонны, что напоминают знаменитую речь доктора Джонсона, обращенную к человеку, разразившемуся в его адрес необдуманными похвалами211. В других случаях эти письма содержат всего несколько слов, способных тронуть сердце «сильнее, чем звуки труб», и их сдержанность вызывает у писателя желание предпринять дальнейшие усилия в творчестве, чтобы соответствовать подобным похвалам. Они же временами содержат верную оценку достоинств и недостатков литературного произведения, а также указания на его источники, что и составляет основу критики и весьма полезно для начинающего писателя. Карреру Беллу
Когда впервые вышла из печати «Джейн Эйр», издатели любезно прислали мне экземпляр. Прочтенная книга наполнила меня таким энтузиазмом, что я обратился к мистеру Паркеру с предложением написать рецензию для «Фрейзерс мэгэзин». Он, однако, не согласился сделать такую честь неизвестному роману (в тот момент газеты еще не успели его заметить) и предложил поместить заметку в рубрике «Новые романы: английские и французские», которая и появилась во «Фрейзерс» в декабре 1847 года. Одновременно я поведал мисс Бронте о том удовольствии, которое доставило мне чтение ее книги. Судя по ее ответу, мое письмо содержало некие поучения.
Мистеру Дж. Льюису, эсквайру
6 ноября 1847 года
Дорогой сэр,
Ваше письмо доставили мне вчера. Позвольте заверить Вас, что я весьма ценю чувства, которые побудили Вас его написать, и искренне благодарю Вас как за одобрительные слова, так и за ценные советы.
Вы предупреждаете меня об опасности мелодрамы и убеждаете держаться правды жизни. Когда я только начинал писать, мне были столь близки те принципы, за которые Вы выступаете, что я решил следовать только советам Природы и Истины и не искать иных путей. Я смирял свое воображение, избегал романтики, сдерживал восторги. Избегал я и слишком ярких красок и старался, чтобы все выходящее из-под моего пера было умеренным, серьезным и сходным с действительностью.
Завершив свое произведение (повесть в одном томе), я предложил его издателю. Тот ответил, что повесть оригинальна, правдива, но он не склонен печатать ее: такая книга не будет продаваться. Я попытал счастья последовательно у шести издателей, и все они твердили, что в моей повести отсутствует «удивительное происшествие» и «трепетное волнение» и потому она никак не подойдет передвижным библиотекам, а поскольку именно они в основном и ответственны за успех литературного произведения, издатели не могут решиться на публикацию того, что игнорируют эти библиотеки.
«Джейн Эйр» столкнулась с препятствиями того же рода, но в конце концов была принята к печати.
Я описываю это Вам не для того, чтобы избавиться от порицаний, а затем, чтобы привлечь Ваше внимание к корню литературного зла. Если Вы в своей будущей статье во «Фрейзерс» адресуете несколько просвещенных слов той публике, которая поддерживает передвижные библиотеки, то вполне возможно, что Вам, с Вашими силами, удастся сделать доброе дело.
Вы советуете мне также не уходить далеко от собственного жизненного опыта, поскольку как писатель я становлюсь слаб, как только вторгаюсь в область чистого вымысла. Вы пишете о том, что «подлинный жизненный опыт интересен всегда и всем».
Мне кажется, это также верно. Однако, дорогой сэр, разве личный жизненный опыт каждого из нас не ограничен? И если писатель принципиально описывает только его, не возникает ли опасность повторений, не грозит ли такому автору опасность стать эгоистом? И разве воображение – это не сильная и тревожная способность нашего духа, требующая от нас, чтобы мы выражали и упражняли ее? Следует ли нам оставаться совершенно глухими к ее призывам и безразличными к ее усилиям? Когда она показывает нам великолепные картины, нам следует отворачиваться, а не пытаться воспроизвести их? И когда она проявляет красноречие, нашептывая нам на ухо быстрые и убедительные речи, разве не следует нам писать под ее диктовку?
Я буду с нетерпением ждать следующего номера «Фрейзерс», чтобы узнать Ваше мнение по этим вопросам.
Остаюсь искренне Ваш, с благодарностью,
Хотя Шарлотта и была довольна признанием как писательница, она относилась весьма настороженно к тем, кто выражал это признание: для нее ценность похвалы зависела от степени искренности и таланта того, кто ее высказывал. Соответственно, она обратилась к мистеру Уильямсу (джентльмену из издательской фирмы), чтобы узнать, кто такой мистер Льюис. Ответ Шарлотты, отправленный после того, как она узнала кое-что о личности ее будущего критика, и написанный в ожидании его критики, нельзя опустить. Помимо суждения о мистере Льюисе, письмо содержит некоторые занятные намеки на недоумение, возникшее в обществе о братьях Белл, а также замечание о поведении еще одного издателя по отношению к ее сестре. Это замечание я оставлю без комментариев, поскольку в разговоре о подобных людях правду можно принять за клевету213.
Мистеру У. С. Уильямсу, эсквайру
10 ноября 1847 года
Дорогой сэр,
я получил «Британию» и «Сан», однако до меня не дошел «Спектейтор», о чем я очень сожалею, так как неодобрительные рецензии, хотя и не приносят удовольствия, обычно весьма полезны.
Благодарю Вас за сведения, касающиеся мистера Льюиса. Я рад слышать, что это умный и искренний человек; если дело обстоит так, я могу ожидать его критического приговора с присутствием духа. Даже если он окажется неблагоприятным, я не стану роптать. У таланта и честности есть право осуждать в тех случаях, когда они считают осуждение заслуженным. Из того, что Вы пишете, однако, я заключаю, что могу надеяться хотя и на скромное, но все-таки одобрение с его стороны.
Ваш рассказ о тех догадках, которые бродят в обществе относительно вопроса, кто такие братья Белл, весьма позабавил меня. Если бы эта загадка была решена, то публика, скорее всего, посчитала бы ее не стоящей таких усилий. Но оставим это: нам следует продолжать молчать, это точно не оскорбит никого в мире.
Обозреватель, заметивший маленькую книгу стихотворений, в заметке, напечатанной в «Даблин мэгэзин», заключил, что soi-disant214 три автора – в действительности один человек, который, будучи наделен слишком большим самомнением и, соответственно, чересчур возомнив о своих талантах, решил, что они слишком велики для того, чтобы принадлежать одному индивидууму, и потому разделил их на три части, исходя, по-видимому, из того соображения, что таким образом он в меньшей степени потрясет нервы читающей публики. Такова оригинальная мысль рецензента – весьма своеобразная, даже поразительная, однако неверная. На самом деле нас трое.
Прозаические произведения, написанные Эллисом и Эктоном, вскоре выйдут в свет, хотя им полагалось выйти уже давно. Первые корректуры они держали еще в прошлом августе, до того как Каррер Белл передал Вам рукопись «Джейн Эйр». Мистер ***215, однако, ведет дела совсем не так, как фирма «Смит и Элдер». На ***-стрит216, похоже, царит совсем другой дух, чем тот, что господствует в доме 65 по Корнхилл. <…> Мои родственники должны были терпеть ужасные отсрочки и проволочки, в то время как я познал все преимущества правильного управления: одновременно и делового, и джентльменского, и энергичного, и тактичного.
Мне интересно знать, всегда ли мистер *** ведет себя так, как он поступал с моими братьями, или же это было исключением из сложившейся практики. Можете ли Вы рассказать мне о нем? Прошу прощения за то, что я сразу касаюсь этого вопроса, но мне очень хочется знать. Если же мои вопросы покажутся Вам назойливыми, то Вы, разумеется, можете не отвечать.
Искренне Ваш, с уважением,
Дж. Г. Льюису, эсквайру
22 ноября 1847 года
Дорогой сэр,
я уже прочитал «Рэнторпа»217. Я не мог достать эту книгу вплоть до самого последнего времени, однако пару дней назад мне удалось ее получить, и я ее наконец прочел. Читая «Рэнторпа», я увидел новую книгу – не перепечатку, не размышление на темы другого сочинения, а именно новую книгу.
Я и не знал, что в наше время пишутся подобные романы. Он очень сильно отличается от любого популярного художественного произведения, потому что доставляет свежую пищу уму. Ваш жизненный опыт и Ваши убеждения передаются читателю. А для читателя, который является еще и писателем, они представляют необычайный интерес и имеют несомненную ценность. Теперь я жду Вашего отзыва о «Джейн Эйр» с совсем другими чувствами по сравнению с теми, которые владели мною до чтения «Рэнторпа».
Вы были для меня чужим человеком, и я не имел оснований чувствовать к Вам особое расположение и уважение. Ваша похвала или хула вряд ли могла меня тронуть, поскольку я не знал, есть ли у Вас право хвалить или ругать. Однако теперь я обо всем этом осведомлен.
Полагаю, Вы будете суровы: свидетельство тому – Ваше последнее письмо. Ну что ж, я постараюсь извлечь урок из Вашей суровости. Теперь я точно знаю, что Вы человек справедливый и обладающий тонким вкусом, однако и Вам, как и всем смертным, свойственно иногда заблуждаться. И если какое-либо из Ваших замечаний заденет меня слишком сильно и заставит почувствовать острую боль, то я предпочту отложить его в сторону, не поверив ему до тех пор, пока не буду способен принять его безболезненно.
Остаюсь искренне Ваш, с большим уважением,
В декабре 1847 года из печати вышли романы «Грозовой перевал» и «Агнес Грей». Первый из них не был принят многими читателями из-за той силы, с которой в нем изображались порочные и исключительные по своим качествам персонажи. Часть публики, впрочем, почувствовала мощь незаурядного таланта, хотя он и выразился в портретах мрачных и страшных преступников. Шарлотта писала об этом романе:
Что же касается изображения характеров героев, то это другое дело. Я должна заметить, что у нее было не больше знаний о крестьянах, среди которых она жила, чем у монахини о деревенских жителях, иногда заходящих в ворота монастыря. Моя сестра не была общительна по природе, а жизненные обстоятельства способствовали усилению ее склонности к одиночеству. Если не считать посещения церкви, а также прогулок по холмам, она почти никогда не покидала родного дома. Она благожелательно относилась к нашим соседям, но при этом не стремилась к общению с ними и почти никогда, за редкими исключениями, не вступала в него. При этом она знала их образ жизни, язык, истории их семейств; если кто-то рассказывал о наших соседях, она с интересом слушала и сама говорила о них со знанием подробностей, весьма выразительно и точно. Но с ними самими она едва обменялась и парой слов. Вследствие этого она отобрала из всех действительных фактов, имевших к ним отношение, только трагические и страшные черты, которые производят наибольшее впечатление и лучше остаются в памяти тех, кто слушает рассказы о секретах жизни этих грубых и неотесанных людей. Ее воображение было по своей природе скорее мрачным, чем солнечным, скорее мощным, чем игривым, и оно отыскивало в подобных чертах материал, из которого создавались такие образы, как Хитклиф, Эрншо, Кэтрин. Создавая эти характеры, она и сама не ведала, что творила. Если бы некто, услышав чтение романа в рукописи, испытал мучительный страх от встречи с натурами столь жестокими и непреклонными, с душами столь заблудшими и падшими, если бы он пожаловался на то, что не может заснуть ночью и лишился покоя днем из-за живо представленных страшных сцен, то Эллис Белл просто не понял бы, что все это значит, или заподозрил бы жалующегося в притворстве. Если бы Эмили осталась жива, ее ум вырос бы, как растут мощные деревья: ствол становится прямым, широким, а зрелые плоды обладают куда большей сладостью, напоенные солнечным светом. Но этому могли способствовать только время и жизненный опыт; что же касается интеллектуального влияния других людей, то она была ему неподвластна.
Справедливо это или нет, но произведения двух младших сестер Бронте не имели большого успеха после первой публикации.
Критики не смогли отдать им должное. Незрелые, но очень живые силы, которые демонстрировал «Грозовой перевал», остались совсем незамеченными. Их суть и природа были поняты неправильно. Личность автора получила неверную трактовку: писали, что это произведение – ранняя и неумелая проба того же пера, которое создало «Джейн Эйр». <…> Несправедливая и печальная ошибка! Мы поначалу смеялись над ней, но теперь я не могу сдержать слез, вспоминая это.
С тех пор жизнь Шарлотты разделилась на два параллельных потока: жизнь в качестве писателя Каррера Белла и жизнь мисс Бронте. Каждому из них следовало исполнять определенные обязанности, не то чтобы противоречащие друг другу и не то чтобы невозможные для другого, но плохо совместимые. Когда мужчина становится писателем, для него это обычно просто перемена занятия. Он посвящает литературе часть своего времени, которая до сих пор уходила на другие дела. Он оставляет заботы, прежде волновавшие его как юриста или врача, или отказывается от торговых операций, с помощью которых зарабатывал себе на жизнь, и тогда другой купец, юрист или доктор занимает освободившееся место, чтобы продолжать дело не хуже его. Однако никто не заменит дочь, жену или мать в их тихих и неустанных трудах. Только сама женщина, которой Господь назначил именно это место, может справиться со своими обязанностями. Женщина не выбирает по собственному усмотрению главный труд своей жизни и не может отказаться от возложенной на нее долгом работы по дому даже ради воплощения самых блестящих талантов. Но в то же время она не должна уклоняться и от дополнительных обязанностей, которые подразумевает сам факт обладания подобными талантами. Она не должна прятать свой дар под спудом: он предназначен для служения людям. Со смирением и верой она должна постараться воплотить то, что вовсе не является невозможным, ибо в противном случае Господь не наделил бы ее этим даром.
Говоря это, я пытаюсь обратить в слова то, что Шарлотта Бронте воплотила своими поступками.
1848 год начался с домашних неприятностей. Как бы это ни было неприятно, но приходится напоминать читателю о той тяжести, которая постоянно лежала на сердце у отца и сестер в то время. Было бы хорошо, чтобы близорукие критики, пишущие о печальном и даже мрачном мировоззрении сестер Бронте, выразившемся в их романах, понимали, что источником этих сочинений служило живое воспоминание о длительных несчастьях, которые довелось пережить авторам. Хорошо было бы также знать тем, кто возражал против жестоких сцен или с отвращением от них отстранялся, полагая, что это плоды воображения писателей, – хорошо бы им знать, что источником этих сцен служила не фантазия и не идея, а грубая реальность, которая давила на авторов в течение долгих месяцев и даже лет. Сестры Бронте, повинуясь суровому голосу совести, писали о том, что видели. Конечно, они могли и заблуждаться. Наверное, заблуждением было само обращение к литературе в то время, когда их чувства были так захвачены происходящим и для них невозможно было писать ни о чем другом, кроме того, что они видели в жизни. Наверное, куда лучше было бы описывать только добрых и милых людей, совершающих добрые и милые поступки (в этом случае сестры Бронте вряд ли смогли бы писать вообще). Я хочу только сказать, что не знаю другого случая, чтобы женщины, обладающие такими удивительными талантами, распорядились бы ими с большим чувством ответственности. Что касается заблуждений, то пусть их судит теперь – как писательниц и как женщин – сам Господь.