Жизнь Шарлотты Бронте
Шрифт:
11 января 1848 года
В последнее время в нашем доме было неблагополучно. Брэнвелл ухитрился каким-то образом добыть денег у старых приятелей и устроил нам невеселую жизнь. <…> Папа постоянно волнуется, а мы не находим себе места. Пару раз брат падал в припадке. Чем все это кончится, одному Богу известно. Но кто прожил жизнь без страданий, бедствий, у кого нет скелетов в шкафу? Остается только делать то, что должен, и терпеливо сносить все беды, которые посылаются свыше.
По-видимому, Шарлотта прочитала рецензию мистера Льюиса, посвященную новым романам, сразу после того, как в декабре 1847 года вышла эта заметка. Однако я не нашла никаких указаний на это вплоть до 12 января 1848 года.
Дорогой сэр,
искренне благодарю Вас за Вашу благожелательную рецензию. Я выражаю свою признательность с чувством удовлетворения тем, что теперь уверен: посвящение книги не покажется лишним или бесцеремонным. Вы не были суровы к «Джейн Эйр», а, напротив, были весьма снисходительны. Я рад, что Вы рассказали мне о недостатках книги приватно: в предназначенной для публики заметке они еле упомянуты, и я, вероятно, пропустил бы их или не стал бы о них слишком долго размышлять.
Пара слов о Вашем предупреждении осторожнее браться за написание новых произведений. Мой запас материалов совсем невелик, наоборот, он весьма мал. Кроме того, ни мой жизненный опыт, ни мои познания, ни мои таланты не позволяют мне стать многопишущим автором. Я говорю об этом Вам, поскольку статья во «Фрейзерс» говорит о том, что Вы, похоже, склонны думать об авторе «Джейн Эйр» лучше, чем эта персона заслуживает. Мне было бы больше по душе, если бы у Вас осталось верное, а не лестное для меня впечатление – даже в том случае, если нам никогда не доведется встретиться.
Если
Разве это не так? И должны ли мы пытаться противостоять этой силе? Да и можем ли мы ей противостоять?
Я рад, что вскоре появится Ваше новое произведение. Меня разбирает любопытство: пишете ли Вы в согласии с собственными принципами и теориями? Похоже, в «Рэнторпе» это было не совсем так, по крайней мере в последней части, хотя первая исполнена, как мне кажется, почти безупречно. В ней есть и мощь, и верность действительности, и глубокий смысл, и все это придает книге истинную ценность. Однако, чтобы так писать, нужно многое в жизни повидать и понять, чем я похвастаться не могу.
Отчего Вам так нравится мисс Остин? Это обстоятельство поставило меня в тупик. Почему Вы говорите, что предпочли бы быть автором «Гордости и предубеждения» или «Тома Джонса», чем любого из «Веверлейских романов»?218
Я не заглядывал в «Гордость и предубеждение» до тех пор, пока не прочел это Ваше суждение, но после него раздобыл книгу. Что же я там нашел? Аккуратный дагеротипический портрет самого обычного человека на фоне тщательно разбитого и огороженного сада, с четко очерченными границами и множеством прекрасных цветов. Однако в нем нет и следа ярких, живых лиц, нет подлинной природы, нет свежего воздуха, нет голубой дымки холмов, нет живописных ручейков. Я вряд ли захотел бы жить в окружении изображенных мисс Остин дам и кавалеров, в их элегантных, но лишенных свободы домах. Наверное, эти замечания Вас разозлят, но я рискую сознательно.
Зато я могу понять Ваше восхищение Жорж Санд219. Хотя мне не попадалось ни одного ее произведения, которое полностью восхитило бы меня (даже «Консуэло» – лучший роман из тех, что я прочел, – показался мне сочетанием странной экстравагантности с поразительным совершенством), но тем не менее ее вещи захватывают читателя, а я такие тексты очень высоко ценю, даже если не до конца их понимаю. Жорж Санд проницательна и глубока, мисс Остин всего лишь умна и наблюдательна.
Может быть, я не прав? Или Вы поторопились со своим суждением? Если у Вас есть время, я буду рад продолжить разговор на эту тему. Если же нет или Вы находите такие вопросы не вполне приличными, то не утруждайте себя ответом.
Остаюсь искренне Ваш, с уважением,
Мистеру Дж. Г. Льюису, эсквайру
18 января 1848 года
Дорогой сэр,
должен сделать еще одно замечание, хотя и не хотел снова Вас беспокоить так скоро. Я склонен и согласиться с Вами, и кое-что возразить.
Вы поправили мои грубые замечания относительно ведущей писателя «силы». Очень хорошо, я принимаю Ваше определение того, в чем должно выражаться воздействие такой силы, и признаю мудрость Ваших правил, позволяющих регулировать ее влияние.
Но что за странный урок преподаете Вы мне вслед за этим? Вы говорите, что я должен примириться с тем обстоятельством, что «мисс Остин не является поэтессой и у нее нет ни „сантиментов“ (Вы презрительно берете это слово в кавычки), ни красноречия – ничего из восхитительных поэтических восторгов». Затем Вы добавляете, что я должен «признать ее в числе величайших художников, величайших портретистов человеческих характеров и одной из писательниц, лучше всех умеющих направить свои художественные средства к выбранной цели».
Только с последним пунктом я и готов согласиться.
Возможен ли художник, творчество которого лишено поэзии?
Тот, кого я назову – буду склонен назвать – великим художником, не может быть лишен Божественного дара. Но мне кажется, что под поэзией Вы понимаете нечто иное, чем я, судя по слову «сантименты». Именно поэзия в том смысле, в каком я понимаю это слово, возвышает мужеподобного Жоржа Санда и делает из чего-то грубого нечто божественное. Именно «сантименты» в моем смысле этого понятия – чувства, ревниво оберегаемые и скрываемые, но подлинные, – убивают злобу грозного Теккерея и превращают то, что могло быть едким ядом, в очищающий эликсир.
Если бы Теккерей не лелеял в своем большом сердце глубокого чувства подобного рода, ему доставляло бы радость уничтожать людей, в то время как на деле он, как мне кажется, желает их только исправлять. Мисс Остин, лишенную, по Вашим словам, «сантиментов», лишенную поэзии, но, возможно, тонко чувствующую и умеющую отражать реальность (именно реальность, а не правду жизни), великой назвать нельзя.
Я готов принять на себя гнев, который вызовет у Вас это письмо (ведь я позволил себе усомниться в совершенстве Вашей излюбленной писательницы), но надеюсь, что буря пройдет мимо. Тем не менее я намерен, как только позволят обстоятельства (не могу сказать, когда именно это произойдет, поскольку мне недоступны передвижные библиотеки), внимательнейшим образом прочитать все сочинения мисс Остин, как Вы мне советуете. <…> Вы должны простить меня за то, что я не всегда думаю, как Вы, и позволить мне остаться искренне Вашим
Следующий фрагмент из письма Шарлотты к мистеру Уильямсу я помещаю в книгу не без колебаний. Однако это письмо столь характерно для мисс Бронте и критика, в нем содержащаяся, столь интересна (независимо от того, соглашаемся мы с ней или нет), что я решилась все-таки привести его. Оно несколько нарушит хронологический порядок писем, но это необходимо для того, чтобы завершить цитирование той важнейшей части переписки, которая характеризует интеллект мисс Бронте.
Мистеру У. С. Уильямсу, эсквайру
26 апреля 1848 года
Дорогой сэр,
я сейчас читаю «Роуз, Бланш и Вайолет»220 и должен высказать Вам по мере возможности, что я об этом думаю. Я не знаю, лучше ли это, чем «Рэнторп» (который мне чрезвычайно понравился), но в любом случае новое сочинение содержит много прекрасных страниц. Я нахожу в нем ту же силу, но получившую полное развитие.
Характер автора виден на каждой странице, и это делает книгу интересной – гораздо более интересной, чем сделал бы ее любой сюжет. То, что говорит сам автор, привлекает читателей в большей степени, чем слова, вложенные в уста персонажей. Дж. Г. Льюис и есть, по моим ощущениям, наиболее оригинальный герой этой книги. <…> Нравоучительные пассажи кажутся мне самыми лучшими – лучше, чем другие, – во всей книге. Острые, глубокие суждения, и при этом чрезвычайно ясно выраженные. Он весьма справедлив как мыслитель и проницателен как наблюдатель, его теории мудры, а в его стиле, несомненно, чувствуется энергия. Но почему же во время чтения так часто приходится на него сердиться? Как автор ухитряется, проповедуя, заставить своего читателя почувствовать, что его, читателя, долг – не только воспринимать предлагаемые автором положения, но и спорить с ними? Почему же, охотно признавая, что писатель предлагает жемчужины истины, читатель постоянно рассматривает их, желая обнаружить изъяны?
Мистер Льюис, надо полагать, при всех своих талантах и благородных качествах души, не лишен определенных недостатков: среди них и некоторая доля догматизма, и малая толика самонадеянности, которая время от времени в нем проявляется. Так начинаешь думать, читая его книгу. Но когда закрываешь и откладываешь ее и потом сидишь некоторое время неподвижно, пытаясь собраться с мыслями и упорядочить свои впечатления, то обнаруживаешь, что самое сильное чувство – удовольствие от знакомства с тонким умом и благородным сердцем, с человеком высокоталантливым и мужественным. Надеюсь, следующая его книга не заставит себя долго ждать. Эмоциональные сцены, которые он описывает, на мой вкус, чересчур неистовы; по-моему, более сдержанный стиль часто дает лучший эффект. По временам мистер Льюис вооружается французским пером, в то время как мистер Теккерей неизменно пользуется только английским. Однако и французское перо не смогло увести мистера Льюиса слишком далеко в сторону: пером несомненно водила британская рука. Превосходная общая тенденция этой книги заслуживает самых высоких похвал!
Изображенную картину лондонского литературного сообщества нельзя назвать привлекательной, в особенности женскую его часть. Однако все кружки, будь то литературные, научные, политические или религиозные, имеют, на мой взгляд, одно свойство: отдавать предпочтение аффектации перед истиной. Когда люди принадлежат к какой-либо клике, они должны, как мне кажется, хотя бы в определенной степени писать, говорить, думать и жить в духе интересов клики – изнурительная и сужающая кругозор необходимость. Похоже, пресса и читающая публика в состоянии воздать книге должное, оказывая ей весьма сердечный прием, гораздо лучше, чем произведениям Бульвера или Дизраэли221.
Однако вернемся от Каррера Белла к Шарлотте Бронте. Зима принесла в Хауорт болезни. Всю деревню охватила инфлюэнца, и там, где действительно требовалось присутствие дочерей священника, жители не могли пожаловаться на их отсутствие, хотя сестры и стеснялись наносить простые визиты вежливости прихожанам своего отца. Они и сами пострадали от эпидемии. Энн болела серьезно, и в ее случае болезнь осложнялась кашлем и температурой, что заставляло сестер страшно волноваться.
Нет сомнения, что соседство с переполненным кладбищем делало жизнь в пасторате нездоровой и приносила болезни его обитателям. Мистер Бронте весьма выразительно описал антисанитарию в Хауорте в письме, адресованном местным врачебным властям, и после необходимых посещений чиновников получил рекомендацию запретить дальнейшие захоронения: для них было определено новое кладбище на склоне холма. Кроме того, ему удалось добиться проведения водопровода во все дома222: до тех пор усталые домохозяйки были вынуждены таскать ведра по крутому уступу улицы на расстояние в несколько сотен ярдов. Однако усилия мистера Бронте были уничтожены нежеланием жителей деревни платить дополнительные налоги: как и во многих подобных случаях, количество взяло верх над качеством, цифры над разумом. И в результате эпидемические болезни в Хауорте часто принимали форму брюшного тифа и в деревне начинались различные лихорадки.
В феврале 1848 года был свергнут французский король Луи Филипп. Быстрая череда событий, происходивших в то время, вызвала следующий отклик со стороны мисс Бронте, выраженный в письме к мисс Вулер от 31 марта:
Я хорошо помню, как желала, чтобы судьба дала мне возможность пожить в беспокойную эпоху последней войны. Тогда мне чудилось некое побудительное обаяние в ее захватывающих событиях; помню, у меня даже начинало быстрее биться сердце при мысли об этом. Я была нетерпелива, и Вы не могли полностью разделить мои чувства по этому поводу. Вы очень спокойно выслушивали мои вдохновенные мысли, но, по-видимому, совсем не считали, что пылающие мечи были бы приятным дополнением к раю. Теперь юность в прошлом. Я не могу сказать, что в прошлом и все иллюзии, что вся романтика для меня исчезла, что с действительности сорван покров и теперь я вижу ее неприкрытой; однако, разумеется, многие вещи теперь представляются мне не в том свете, как десять лет назад. Среди прочего потеряло свою фальшивую позолоту и совсем поблекло в моих глазах великолепие войны. Я по-прежнему не сомневаюсь, что потрясения, происходящие от нравственных землетрясений, пробуждают чувство живой жизни как в отдельных личностях, так и в целых народах и что страх опасности, грозящей всей нации, моментально отвлекает людей от их мелких личных опасений и на некоторое время расширяет их кругозор. Но в то же время я не сомневаюсь, что судороги революций отбрасывают мир назад во всем, что касается добра, задерживают прогресс цивилизации и выносят на поверхность отбросы общества. Короче говоря, мне кажется, что восстания и битвы – это острые болезни народов и насилие, которое они несут с собой, истощает жизненную энергию тех стран, где они происходят. Я искренне молюсь, чтобы Англия была избавлена от тех спазм, судорог и припадков безумия, которые сейчас потрясают континент и угрожают Ирландии223. Я не испытываю симпатии ни к французам, ни к ирландцам. С немцами и итальянцами все иначе: их ситуация отличается так же, как отличается любовь к свободе от страстного желания вседозволенности.
Приближался день рождения Шарлотты. Она написала подруге, чей день рождения отмечался всего на неделю позже ее собственного. Это было самое обыкновенное письмо, однако мы можем понять разницу между тем, что она чувствовала сейчас и год назад, когда писала: «Я не сделала ничего». Теперь Шарлотте должно было приносить удовлетворение скромное сознание того, что она все-таки «кое-что сделала». Вот что она говорит:
Мне теперь тридцать два года. Юность прошла… прошла и никогда не вернется. С этим ничего не поделаешь… Мне кажется, человеку иногда должно становиться грустно, и те, кто не испытал этого чувства в юности, часто пьют более полную и горькую чашу в последующей жизни. В то же время те, кому довелось рано испытать горечь, кто выпил осадок прежде вина, может с большим основанием надеяться на то, что остальные глотки окажутся вкуснее.
Авторство «Джейн Эйр» по-прежнему держалось в секрете, известном только семейству Бронте. Даже любимая подруга, почти сестра, знала об этом не больше, чем все остальное человечество. Она, правда, могла догадываться, что осуществляется некий литературный план: об этом говорили и прежние привычки, и то подозрительное обстоятельство, что, будучи в гостях в Б., Шарлотта правила какую-то корректуру. Однако твердой уверенности у Э. не было, и потому она мудро молчала вплоть до тех пор, пока кто-то другой не сообщил ей, что Шарлотта Бронте является писательницей: она опубликовала роман! Тогда Э. написала своей подруге и получила в ответ два письма, которые приводятся ниже. Мне кажется, что горячность и волнение, с какими Шарлотта отрицает этот факт, являются достаточным подтверждением его истинности.
28 апреля 1848 года
Напиши мне еще одно письмо и объясни свое последнее замечание более ясно. Если ты намекаешь на меня – а по-видимому, так оно и есть, – то постарайся понять следующее: я не давала никому права сплетничать о себе и не собираюсь терпеть легкомысленные предположения, от кого бы из моих знакомых они ни исходили. Объясни, что именно ты слышала и от кого.
3 мая 1848 года
Вот что я могу сказать по известному тебе поводу: сообщение – если это сообщение – той дамы, которую, похоже, ввели в заблуждение, если только она не увидела во сне то, что приняла за сообщение, должно иметь своим источником абсурдное недоразумение или недопонимание. Я не давала никому права ни подтверждать, ни даже намекать самым туманным образом на то, что я «публикуюсь» (какая чушь!). Кто бы это ни говорил (если есть такие люди, в чем я сомневаюсь), он мне не друг. Хотя мне приписали уже двадцать книг, я не признаю ни одной. Я полностью отвергаю все это. А тот, кто даже после того, как я ясно дала понять, что отвергаю подобные обвинения, будет продолжать на них настаивать, поступит зло и неучтиво. Полная неизвестность гораздо лучше вульгарной и дурной известности, и я не ищу и не собираюсь такую известность приобретать. И если любая Б-н или Дж-н будет снова приставать к тебе с вопросом: а какой «роман» мисс Бронте «публикует»? – ты можешь ответить просто, с той твердостью и ясностью, которые так тебе удаются, если ты этого хочешь: мисс Бронте поручила тебе сказать, что она отвергает и отрицает любые обвинения подобного рода. Можешь прибавить, если захочешь, что если кто и пользуется ее доверием, так это ты, и тебе никогда не доводилось слышать от нее абсурдных признаний по данному поводу. Я ума не приложу, откуда пошел этот слух, и боюсь, он происходит совсем не из дружеского источника. Однако в последнем я не уверена и очень хотела бы получить определенные сведения. Если услышишь что-либо, пожалуйста, дай мне знать. Твое предложение прислать нам «Жизнь Саймона»224 очень любезно, спасибо большое. Думаю, папа будет очень рад посмотреть эту книгу, поскольку он был знаком с мистером Саймоном. Пожалуйста, посмейся над Э.225 или отругай ее за разговоры о публикации и поверь мне, что во всех обстоятельствах и при всех переменах, оклеветанная или всеми покинутая, я буду тебе искренне преданной —
Причина, по которой мисс Бронте столь ревностно хранила свою тайну, заключалась, как я слышала, в том, что она дала слово сестрам никогда не раскрывать этот секрет.
Сложности, сопутствовавшие публикации романов под вымышленными именами, продолжали нарастать. Многие критики были уверены, что произведения трех Беллов – на самом деле сочинения одного писателя, созданные в разные периоды его жизни и потому отражающие процессы его взросления и развития. Эта гипотеза, безусловно, оказала влияние на восприятие книг. После окончания повести «Агнес Грей» Энн Бронте работала над вторым произведением – «Незнакомка из Уайлдфелл-холла». Этот роман остается малоизвестным. Его тема – деградация героя, чье расточительство и распад оказались следствием невоздержанности столь малой, что ее считали всего лишь «компанейским характером». Эта тема резко диссонировала с характером Энн, мирным и глубоко религиозным. Старшая сестра писала о своей милой «малышке»: