Жизнь Шарлотты Бронте

Гаскелл Элизабет

Она покинула дом 24 мая 1849 года, а умерла 28 мая. Жизнь ее была спокойной, тихой, исполненной веры – такой же, как ее кончина. Невзирая на все трудности путешествия, она проявляла благочестие, смелость и силу духа, достойные святой. Зависимость и беспомощность были для нее куда тяжелее, чем мучительная боль.

Первая часть поездки заканчивалась в Йорке. Там наша дорогая больная почувствовала себя хорошо, была радостна и счастлива, и мы совсем утешились и почувствовали надежду на то, что временное улучшение происходит от перемен, которых она сама так хотела, а ее близкие так боялись.

По ее просьбе мы посетили Йоркский собор. Это принесло ей огромную радость не только из-за его величественности: для ее чувствительной натуры это зрелище послужило живой и потрясающей иллюстрацией всесилия Господня. Она сказала, глядя на здание: «Если земные силы способны воздвигнуть такое, то что же?..» Волнение не позволило ей говорить дальше, и она попросила поскорей увести ее от этого удивительного зрелища.

Она была совсем слаба телесно, но сохраняла чувство умиления и благодарности перед всяким проявлением благодати. После тяжело давшегося ей перехода в спальню, она соединила руки и взглянула ввысь, беззвучно принося свою благодарность, – и это не было заменой обычной молитвы: она помолилась, преклонив колена, прежде чем легла на кровать, чтобы обрести покой.

Мы приехали в Скарборо 25 мая. По пути наша дорогая больная постоянно обращала наше внимание на все сколько-нибудь достойные внимания виды.

На следующий день, 26 мая, она отправилась на часок в дюны. Возница погонял ослика, запряженного в повозку, сильней, чем могло выдержать ее нежное сердце, и потому она взяла вожжи в свои руки и стала править сама. Вместе с подругой они просили мальчишку – хозяина ослика – пожалеть бедное животное. Она всегда питала любовь к бессловесным созданиям и всегда была готова пожертвовать ради них собственным комфортом.

В воскресенье, 27 мая, она пожелала сходить в церковь, и глаза ее засияли при одной мысли о том, что она сможет еще раз вознести молитвы своему Господу в окружении себе подобных. Мы решили, что будет благоразумно отговорить ее от этого, хотя было очевидно, что ее сердце жаждало присоединиться к общему богослужению, чтобы

восславить Господа.

Во второй половине дня она немного погуляла и, увидев на пляже удобную скамейку с козырьком, попросила нас оставить ее там и погулять, наслаждаясь видами, которые были ей уже знакомы, но новы для нас. Ей нравилось это место, и она хотела, чтобы мы разделили ее восторги.

Вечер завершился самым великолепным закатом, который мне когда-либо случалось видеть. Замок гордо возвышался на скале, позолоченный лучами заходящего солнца. Отдаленные корабли блестели, как полированное золото. Маленькие лодки у берега покачивались на волнах прилива, словно приглашая прокатиться. Грандиозное зрелище было выше любого описания. Энн сидела в мягком кресле возле окна и вместе с нами наслаждалась этим зрелищем. Лицо ее было озарено почти так же ярко, как восхитительный пейзаж, на который она смотрела. Мы почти ничего не говорили, поскольку было ясно, что ее мысли заняты развернувшимся перед ней грандиозным зрелищем, которое позволяло проникнуть в запредельные области вечной жизни. Она снова подумала о богослужении и захотела, чтобы мы отправились в Дом Божий и присоединились там к молящимся. Мы отказались, мягко убеждая ее, что для нас и долг, и радость оставаться с ней, такой близкой нашим сердцам и такой слабенькой. Она вернулась на свое место у камина и обсудила с сестрой, следует ли сейчас возвращаться домой. Энн хотела этого, но не ради себя. Она боялась, что нам придется больше претерпеть, если она скончается здесь, и, по-видимому, думала о том, каково будет нам сопровождать ее бездыханное тело: за краткий срок в девять месяцев ее родным не выдержать ужаса того, что Шарлотта привезет еще одного, уже третьего, обитателя семейного гнезда мертвым.

Ночь прошла без явных признаков ухудшения болезни. Она проснулась в семь и совершила большую часть своего утреннего туалета сама – таково было ее желание. Сестра всегда уступала подобным настояниям Энн, полагая, что истинная доброта заключается в том, чтобы не указывать больной на ее неспособность что-либо сделать, если она сама этого не признает. Все было спокойно примерно до одиннадцати утра. Затем Энн сказала: что-то произошло и теперь ей недолго осталось. Успеет ли она доехать до дому живой, если мы немедленно отправимся в путь? Мы послали за врачом. Энн говорила с ним совершенно спокойно. Она спросила, не боясь услышать правду, как он думает, сколько ей осталось, ибо ей не страшно умереть. Врач неохотно признал, что ангел смерти уже здесь и что ее жизнь быстро убывает. Она поблагодарила его за правдивость, и он ушел, чтобы вскоре вернуться. Энн по-прежнему сидела в мягком кресле и выглядела такой спокойной, такой уверенной в себе, что это не оставляло места скорби, хотя все мы знали, что час расставания пробил. Она сложила руки и благоговейно попросила благословения Небес вначале своей сестре, а затем – подруге, которой сказала: «Будьте ей сестрой вместо меня. Постарайтесь видеться с Шарлоттой как можно чаще». Затем она поблагодарила каждую из нас за доброту и внимание к ней.

Вскоре почувствовалось приближение неумолимой смерти, и Энн перенесли на диван. Когда ее спросили, не легче ли ей, она с благодарностью посмотрела на спрашивавшую и ответила: «Теперь уже вы не можете принести мне облегчение. Скоро все станет хорошо благодаря милосердию Спасителя». Немного погодя, увидев слезы в глазах сестры, Энн сказала: «Бодрее, Шарлотта, бодрее!» Она сохраняла свою веру, и глаза ее были ясны вплоть до двух часов, когда она тихо, без вздоха, перешла из этого мира в вечный. В последние часы и минуты она была необыкновенно тиха и вызывала благоговение. Мы уже не думали о помощи и не испытывали страха. Доктор несколько раз приходил и уходил. Хозяйка дома знала, что смерть близка, но дом был так мало потревожен присутствием умирающей и скорбью ее близких, что мы услышали через полуоткрытую дверь, как постояльцев позвали к столу, – это произошло как раз тогда, когда оставшаяся в живых сестра закрыла глаза умершей. Шарлотта не могла больше сдерживать кипящую в груди скорбь по сестре, призывавшей ее бодриться, и ее чувства вылились в кратком, но сильном взрыве. Однако чувства Шарлотты проявились и иначе: они обратились в мысли и умиление. Она понесла тяжелую утрату, но не была одинока, рядом с ней была подруга, готовая ее поддержать, и эта поддержка была принята. Вместе с успокоением пришла и мысль о том, что теперь нужно перевезти останки домой, на место последнего упокоения. Этот печальный долг, однако, так и не был исполнен, ибо Шарлотта решила: цветок должен остаться там, где он упал. Ей казалось, что это соответствовало бы желаниям умершей. Где именно будет находиться могила, она не знала. Шарлотта думала не о том, что имеет отношение к земному телу, но о том, что выше.

Ее останки покоятся там,Где солнце юга согревает дорогой теперь сердцу участок земли,Где океанские волны бьются о подножие высокой скалы.

Энн умерла в понедельник. Во вторник Шарлотта написала отцу. Зная, что его присутствие необходимо на ежегодном торжественном церковном собрании в Хауорте, она сообщила, что уже приготовила все необходимое для погребения и что похороны состоятся вскоре, – вряд ли он успеет на них приехать. Тот доктор, который посещал Энн в день ее смерти, предложил свою помощь, однако она была вежливо отклонена.

Мистер Бронте написал письмо, в котором убеждал Шарлотту побыть подольше на берегу моря. Ее здоровье и душевное спокойствие сильно пошатнулись, и, как бы ни хотелось ему поскорей увидеть свое единственное оставшееся в живых дитя, он чувствовал себя вправе убеждать Шарлотту провести вместе с подругой еще несколько недель в новом для них месте, хотя вряд ли это могло отвлечь ее. Чуть позже, в июне, подруги отправились по домам, расставшись как-то совсем неожиданно (так показалось обеим), как только разошлись их дороги.

Июль 1849 года

Я собиралась написать тебе пару строк сегодня, если бы не получила твоего письма. Мы действительно расстались как-то неожиданно. Мое сердце неспокойно оттого, что мы не успели обменяться и словом, но, может быть, это и к лучшему. Я приехала сюда около восьми часов. Меня ждали: в доме все было убрано и вычищено. Папа и наши служанки чувствуют себя хорошо; все встретили меня с такой аффектацией, что пришлось их утешать. Собаки были совсем вне себя. Я уверена, они воспринимают меня как предвестницу появления остальных. Бессловесные твари решили, что следом за мной вернутся домой и те, кто так долго отсутствует дома.

Я вскоре оставила папу одного и заперлась в столовой. Я пыталась найти в себе чувство радости от возвращения. Раньше я почти всегда, за исключением одного случая, радовалась приездам домой, и даже в тот раз, который был исключением, я чувствовала себя в хорошем расположении духа. Но теперь радости не было. В доме стояла тишина, комнаты были пусты. Я вообразила, как все трое лежат в узких темных гробах, и ощутила, что они никогда не вернутся на землю. Мной овладело чувство покинутости и горечи. Та скорбь, которую надо было претерпеть и которой нельзя было избежать, охватила меня. Я терпела ее все эти страшные вечер, ночь и мрачное утро. Сегодня мне стало лучше.

Не знаю, как пройдет моя жизнь, но я верую в Того, кто поддерживал меня до сих пор. Одиночество может быть скрашено, его можно выносить в большей степени, чем мне казалось раньше. Самое тяжелое время наступает, когда сгущаются сумерки и приближается ночь. В этот час мы обычно собирались в столовой и беседовали. Теперь я сижу там одна, и мне не с кем обмолвиться словом. Я поневоле обращаюсь памятью к их последним дням, вспоминаю их страдания, то, что они говорили и делали, как они выглядели во время смертельной болезни. Может быть, со временем все эти воспоминания перестанут так мучить меня.

Позволь поблагодарить тебя еще раз, дорогая Э., за твою доброту ко мне, которую я никогда не забуду. Как ты нашла свой дом? Папе кажется, что я немного ободрилась, он говорит, что глаза у меня уже не такие запавшие.

14 июля 1849 года

Мне не очень хочется писать о себе. Лучше выйти за пределы собственных мыслей и чувств и поговорить о чем-то более веселом. Простуда, которую я где-то подхватила – в Истоне или в другом месте, – все никак не проходит. Началось все с болей в горле, но теперь болит также и грудь, есть и кашель, но совсем легкий и непостоянный. Удивляет меня и боль между лопатками – откуда она взялась? Больше не буду об этом говорить, а то я начинаю слишком нервничать. Нервозность – ужасная вещь. Я не решаюсь ни на что жаловаться папе: его беспокойство тревожит меня невыразимо.

Жизнь моя проходит так, как я и ожидала. Иногда, поднявшись утром, я осознаю, что Одиночество, Воспоминания и Тоска будут моими единственными собеседниками в течение всего дня и что вечером я отправлюсь в постель вместе с ними и они долго не будут давать мне заснуть, а наутро я проснусь, чтобы снова с ними встретиться. И тогда, Нелл, мне становится совсем плохо. Но я не раздавлена случившимся, нет. Я не лишилась ни способности оправляться от ударов, ни надежд, ни стремлений. У меня хватает сил, чтобы продолжить битву жизни. Я знаю и готова думать, что у меня остается много утешений, много такого, за что надо быть благодарной. Я могу продолжать жить. Но я молю Господа, чтобы ни тебе, ни кому-либо из тех, кого я люблю, не выпал мой жребий. Сидеть одной в пустой комнате, слушать, как часы громко тикают в тихом доме, и мысленно возвращаться ко всему случившемуся за последний год, со всеми его ударами, страданиями и потерями, – все это тяжкое испытание.

Я пишу тебе свободно, поскольку знаю, что ты выслушаешь меня сдержанно, не станешь поднимать тревогу и не подумаешь обо мне хуже, чем я заслуживаю.

Глава 4

Роман «Шерли» был начат вскоре после публикации «Джейн Эйр». Если читатель обратится к моему рассказу о школьных годах мисс Бронте в Роу-Хеде, то увидит, насколько связаны места, соседствующие со школой, с историей луддитского восстания, и поймет, что истории того времени были живы в памяти обитателей окрестных деревень. И сама мисс Вулер, и родители большинства соучеников Шарлотты лично знали многих участников печальных и беспокойных событий. То, что мисс Бронте слышала здесь в детстве, вспомнилось ей в зрелые годы, и она избрала это темой своего следующего произведения. Шарлотта послала в Лидс за подборкой «Меркюри» за 1812–1814 годы, чтобы понять дух того тревожного времени. Ей хотелось написать о вещах, хорошо ей известных, и среди них был и характер жителей Западного Йоркшира, подробного изображения которого нельзя избежать, если действие вашего сочинения происходит в среде луддитов. В «Шерли» большинство персонажей имеют реальных прототипов, хотя происходящее с ними, разумеется, вымышлено. Шарлотта полагала, что если события не имеют ничего общего с действительностью, то в остальном она может списывать прямо с натуры и этого никто не заметит. Однако она заблуждалась: ее наброски были слишком точными, и это время от времени приводило к осложнениям. В ее выразительных описаниях внешности, манер или в словах персонажей люди узнавали самих себя или их узнавали другие, хотя герои и были помещены в новые условия и изображены в декорациях, совсем не напоминающих подлинную обстановку жизни их прототипов. Мисс Бронте поражали какие-либо особенные черты в тех людях, которых она знала, и она изучала эти свойства с присущим ей аналитическим даром. Проследив их до самого зародыша, она строила на этой основе характер вымышленного персонажа, а затем уже придумывала другие его качества. Таким образом, обычный процесс анализа оказывался перевернут и писательница бессознательно воспроизводила развитие человека.

«Три младших священника» были реальными людьми, часто посещавшими Хауорт и окрестные районы²⁴¹. Когда утихла волна гнева по поводу того, что их привычки и жизненные обстоятельства оказались изображены в романе, эти люди стали даже называть друг друга в шутку теми именами, которые дала им мисс Бронте. «Миссис Прайор» легко узнают те, кто искренне любил ее оригинал²⁴². Описание «семейства Йорк», как я слышала, можно сравнить с дагеротипом²⁴³. Еще до публикации романа мисс Бронте рассказала мне, что она посылала части романа, в которых даются эти примечательные портреты, одному из членов изображенного ею семейства. Прочитав, он заметил только, что «она нарисовала их недостаточно энергично». У сыновей ***, людей образованных и интересных, она, как мне кажется, позаимствовала все, что было правдивого в характерах героев ее двух первых произведений. Они ведь были единственными молодыми людьми, которых она близко знала, если не считать ее брата. Между ними и семьей Бронте существовала большая дружба и доверие, хотя общались они только урывками и совсем нерегулярно. Обе стороны очень тепло относились друг к другу.

В героине по имени Шерли Шарлотта представила не кого иного, как Эмили. Я пишу об этом, поскольку все, что смогла узнать об Эмили, не будучи членом семьи, не производило приятного впечатления. Но следует помнить, как мало мы о ней знаем, тогда как Шарлотта утверждает, что Эмили была «несомненна добра и воистину велика». Шарлотта попыталась придать ее черты Шерли Килдар, вообразив, кем могла бы стать Эмили, если бы прожила более благополучную жизнь.

Написать «Шерли» было не просто. Шарлотта чувствовала, что слава налагает на нее двойную ответственность. Она стремилась сделать свой роман жизнеподобным: ей казалось, что достаточно лишь описать свой личный опыт и наблюдения как можно ближе к действительности, и книга сама собой получится хорошей. Она тщательно изучала разнообразные рецензии, которые последовали за появлением «Джейн Эйр», в надежде почерпнуть из них полезные рецепты и советы.

Однако в самом разгаре работа над новым романом была прервана смертями близких. Шарлотта почти закончила второй том, когда умер Брэнвелл, потом последовала смерть Эмили, затем – Энн. Перо, отложенное в тот момент, когда в доме жили три любящие друг друга сестры, было поднято уже единственной оставшейся в живых. Отсюда название первой главы, написанной после перенесенных утрат, – «Долина смерти»²⁴⁴.

Когда я читаю трогательные слова в конце этой и начале следующей главы, то отчасти понимаю, что должна была чувствовать писательница.

…До самого рассвета боролась она с призраком смерти, обращая к Богу страстные мольбы.

Далеко не всегда побеждают те, кто осмеливается вступить в спор с судьбой. Ночь за ночью смертный пот увлажняет чело страждущей. Тщетно взывает в милосердии душа тем бесплотным голосом, каким обращаются с мольбой к незримому.

– Пощади любимую мою! – молит она. – Спаси жизнь моей жизни! Не отнимай у меня ту, любовь к которой заполнила все мое существо. Отец Небесный, снизойди, услышь меня, смилуйся!

Ночь проходит в борьбе и мольбах, встает солнце, а страждущей нет облегчения. Бывало, раннее утро приветствовало ее легким шепотом ветерка и песней жаворонка, а сейчас с побледневших и холодных милых уст слетает навстречу рассвету лишь тихая жалоба:

– О, какая это была тягостная ночь! Мне стало хуже. Хочу приподняться – и не могу. Тревожные сны измучили меня!

Подходишь к изголовью больной, видишь новую страшную перемену в знакомых чертах и вдруг понимаешь, что невыносимая минута расставания уже близка, что Богу угодно разбить кумир, которому ты поклонялся. Бессильно склоняешь тогда голову и покоряешься душой неотвратимому приговору, сам не постигая, как сможешь его перенести. <…> Каролина проснулась без жалобных стонов, которые так мучительны, что, как бы мы ни клялись сохранять твердость, невольно вызывают потеки слез, смывающих все клятвы. Она проснулась – и не было в ней апатии, глубокого безразличия к окружающему. Она заговорила – и слова ее не были словами отрешенной от мира страдалицы, которая уже побывала в обителях, недоступных живым.

Она продолжала упорно работать. Но было скучно писать в условиях, когда некому послушать, как продвигается ее работа, некому найти ошибку или похвалить. Никто уже не расхаживал по гостиной ни вечером, ни днем. Раньше это делали все три сестры, потом одна из них умерла, а теперь осталась только она одна, осужденная прислушиваться, не раздадутся ли звуки шагов, и слышащая только похожие на человеческие голоса завывания ветра в окнах.

Тем не менее она продолжала писать, борясь с собственным недомоганием – «постоянно возвращавшейся небольшой простудой», болями в горле и груди, от которых, по ее словам, было «невозможно избавиться».

В августе появилась новая причина для беспокойства, к счастью долго не продлившаяся.

23 августа 1849 года

Папе было очень нехорошо в последнее время. У него снова начался бронхит. Я очень беспокоилась за него в течение нескольких дней; они были настолько ужасны, что я не могу тебе этого передать. После всего случившегося любое проявление нездоровья заставляет меня дрожать. А когда дело касается папы, то я очень остро чувствую, что он мой последний, единственный дорогой и близкий родственник на всем свете. Вчера и сегодня ему было уже гораздо лучше, слава Богу. <…>

То, что ты пишешь о мистере ***, весьма мне нравится. Значит, *** выводит из себя его внешний вид? Но какая ей разница, обедает ее муж во фраке или в костюме для верховой езды? Главное, чтобы у него были достоинство и честность, а также чистая рубашка.

10 сентября 1849 года

Мой труд наконец окончен и отправлен по назначению. Теперь ты должна написать мне, сможешь ли ты приехать к нам. Боюсь, это будет трудно устроить сейчас, незадолго до свадьбы. Знай, что если приезд в Хауорт причинит тебе или кому бы то ни было неудобства, то это испортит мне все удовольствие. Но если это удобно, я буду искренне рада тебя видеть. <…> Папа, слава Богу, чувствует себя лучше, хотя он по-прежнему слаб. Его часто беспокоит что-то вроде морской болезни. Моя простуда дает себя знать гораздо меньше, а иногда я не чувствую ее вовсе. Несколько дней тому назад у меня было разлитие желчи, как следствие слишком долгого писания, но теперь все уже прошло. Это первый приступ подобного рода с тех пор, как я вернулась с побережья. Раньше они случались ежемесячно.

13 сентября 1849 года

Если долг и благополучие ближних требуют, чтобы ты оставалась дома, то я не позволю себе жаловаться, хотя мне очень, очень жаль, что обстоятельства не позволяют нам встретиться прямо сейчас. Я без колебаний отправилась бы в ***, если бы папа чувствовал себя лучше. Но поскольку нельзя сказать ничего определенного ни о его здоровье, ни о состоянии духа, я не смогу убедить себя его покинуть. Зато когда мы увидимся, наша встреча будет еще приятнее от долгого ожидания. Дорогая Э., на твоих плечах, несомненно, лежит тяжкое бремя, но характер человека закаляется, если оказывается способен вытерпеть подобную тяжесть. Только при этом мы должны самым пристальным образом следить за тем, чтобы не возгордиться своей силой, позволившей нам выдержать все испытания. Такая гордость, на самом деле, была бы признаком настоящей слабости. Сила, если она у нас есть, исходит, разумеется, не из нас самих, она даруется нам свыше.

У. С. Уильямсу, эсквайру

21 сентября 1849 года

Мой дорогой сэр,

я благодарна Вам за то, что Вы сумели сохранить мою тайну, и лучше позаботиться о ее сохранении не смогла бы я сама. Вы спрашиваете в одном из последних писем, получится ли избежать узнавания моего авторства в Йоркшире? Я настолько мало здесь известна, что, по-видимому, получится. Кроме того, книга в гораздо меньшей степени основана на действительных событиях, чем кажется. Мне трудно даже передать Вам, как мало в действительности я знаю жизнь, как немного на свете людей, которых знала я, и как ничтожно мало тех, кто знает меня.

В качестве примера того, как были придуманы персонажи, возьмем мистера Хелстоуна. Если у героя и был прототип, то это священник, умерший несколько лет назад в весьма почтенном возрасте – около восьмидесяти лет²⁴⁵. Я видела его всего один раз – при освящении церкви, и мне тогда было всего десять лет. Помню, меня поразила его внешность и суровый, воинственный вид. В последующие годы я узнавала о нем по рассказам местных жителей. Некоторые вспоминали его с воодушевлением, другие – с ненавистью. Я прислушивалась к различным историям (подчас свидетельства противоречили друг другу) и делала выводы. Прототипа мистера Холла я видела, и он тоже немного меня знает²⁴⁶. Но я полагаю, он не способен заподозрить, что я внимательно наблюдала за ним ради превращения его в литературного персонажа. Он столь же способен заподозрить меня в написании романа, как и его пес Принц. Маргарет Холл²⁴⁷ называет «Джейн Эйр» «безнравственной книгой», ссылаясь на авторитет «Квотерли»; это выражение в ее устах, должна признаться, задевает меня за живое. У меня открылись глаза на тот вред, который причинил «Квотерли». Маргарет не стала бы называть роман безнравственным, если бы ей не сказали об этом другие.

Для меня не важно, известна я или нет, правильно судят обо мне или нет, – я не могу писать иначе. Я могу идти только в том направлении, в котором ведет меня мой дар. На свете было только два человека, которые понимали меня и которых понимала я, – обеих больше нет. У меня есть те, кто любит меня и кого люблю я, не ожидая и не имея права ожидать, что они смогут меня хорошо понять. Я довольна тем, что есть, и в области литературы мне следует идти собственным путем. Потеря самых близких и дорогих на свете сильно влияет на человека: он начинает искать, что же еще в жизни может послужить ему опорой, и если находит нечто подобное, то хватается за него мертвой хваткой. Способность сочинять спасла меня, когда я тонула, это было три месяца назад. Именно упражнения в вымысле помогали мне держать голову над поверхностью воды, и результаты этих фантазий радуют меня теперь: я чувствую, что они несут радость и другим. Я благодарна Господу, который дал мне эту способность.

Искренне Ваша,

Шарлотта Бронте.