Жизнь, театр, кино
Шрифт:
– А я пролетом (кажется, он сказал из Ташкента), лечу в Москву, и узнал, что ты здесь снимаешься, приехал навестить!
– Спасибо, мин херц!
– Мин херц!
– сказал он, как будто что-то прикидывая.
– Мин херц!.. Слушай! Я привез тебе пьесу "Нечистая сила"! Не перебивай - знаю, что скажешь! Я ее заново переделал, осовременил... Вот Людмила говорит, что читается с интересом. Я хочу, чтобы ты сыграл Мардыкина, помнишь, Борисов его играл? А? Как ты смотришь, ее интересно сыграть в Малом, а? Может, и поставишь сам. Держи!
Подошли
Захлопывая за ним дверцу машины, я не знал, что вижу в последний раз Алексея Николаевича, дорогого мне человека, который, улыбаясь и нежно помахав рукой, растаял вместе с машиной в густой алма-атинской пыли...
Я остался один. Съемка кончилась. Солнце крупное и красное, каким оно не бывает в России, торопилось опуститься за хребет синих гор. Стало сразу холодно...
И я вспомнил: взятие шведской крепости, горнист, кони, ядра. Я скачу! Толстой гладит лошадь.
– Спасибо, дорогой, - удружил!
– слышу голос Толстого.
– Спасибо вам, человек с большим сердцем!
– шепчу я.
Кремль. Получаем ордена. Слушаем М. И. Калинина. Толстой стоит рядом со мной.
– Спасибо! Мин херц!
– говорю я Михаилу Ивановичу, принимая орден.
Толстой жмет мне руку...
Как будто все это было вчера - не было войны и не было сейчас вот здесь, с нами, великого русского писателя, такого простого и бесконечно любившего людей, человека, который торопился на фронт как член комиссии по расследованию фашистских злодеяний.
– До свидания! Мой отец, мой шеф, дорогой Алексей Николаевич,- шептал я.
Но нет! Не суждено мне было больше с ним свидеться. Вот почему мне, очевидно, вдруг захотелось плакать...
23 февраля 1945 года на приеме в Доме Министерства иностранных дел ко мне подошел взволнованный Рубен Симонов, он только что приехал из санатория "Барвиха", и тихо сказал:
– Умер Алексей Николаевич!
”Дымба - король бильярда”
1937 - 1938 годы были для меня необыкновенно насыщены работой. Я снимался на "Ленфильме" в двух сериях "Петра I", снимался на фабрике "Белгоскино" в роли помещика Смирнова в картине "Медведь", ставил в Камерном театре как режиссер "Очную ставку" и играл там же главную роль следователя Ларцева, начинал на "Мосфильме" сниматься в "Степане Разине".
И вот однажды в павильон "Петра I", где снимали сцену "праздника Бахуса", которая, к сожалению, не вошла в картину, зашли Козинцев и Трауберг... Смотря на нашу с Гардиным сцену, они стали весело мне подмигивать и одобрительно кивать головой.
Было приятно, что они одобряют работу, которую я только что проделал перед аппаратом, но особого внимания этому я не придал.
Посещение режиссерами и писателями съемок "Петра" было обычным делом, мы привыкли на всех съемках видеть людей, желавших посмотреть на живых
– Дорогой наш друг (обращение "друг" я услышал от них впервые) Михаил Иванович! Мы хотели бы, когда окончите вечернюю съемку, сделать вам одно интересное творческое предложение. Не возражаете, если мы вас подождем?
Я сказал, что очень рад всякому творческому предложению, особенно если оно исходит от таких любимых мною мастеров, и с удовольствием с ними встречусь.
По окончании съемки, когда я вошел в гримерную, там уже сидел Григорий Михайлович, который, не дожидаясь, пока я переоденусь, сказал:
– Михаил Иванович, мы просим вас сняться в нашей картине.
– "Возвращение Максима"?
– спросил я.
– Да, - кивнул головой он.
Меня это озадачило. Я быстро прикинул: что же они могут предложить мне интересного, когда картина уже почти закончена и осталось всего несколько съемочных дней. Очевидно, хотят предложить какой-то эпизод. Я уже решил, что разговор будет неприятный.
Согласиться на эпизод при моей занятости я не мог, и отказаться мне также не хотелось - Григорий Михайлович просил необыкновенно любезно и даже трогательно. Я подумал и полугрустно сказал:
– Я слушаю вас, кого вы хотите мне предложить сыграть?
– Конторщика Дымбу!
– как-то не совсем уверенно выпалил он, наклонив при этом, как всегда в ответственных разговорах, голову набок и сложив руки лодочкой.
Вот это уже было совсем непонятно: в роли конторщика Дымбы у них снимается замечательный артист, очень своеобразный, яркий... Непонятно... Как Дымба?.. Ведь роль уже закончена? В ней отснялся актер?.. Такого количества вопросов одновременно у меня не возникало никогда.
Козинцев потер нос и, глядя вниз, сказал:
– Я завтра вам не только все расскажу, но и покажу, а сейчас у меня такая просьба: не можете ли вы быстро переодеться в костюм Дымбы?
– Переодеться, сейчас?.. В какой костюм?..
– А вот мы пофантазируем с вами насчет грима, и нам ясно будет, в какой костюм! Я знаю, как вы быстро схватываете и сами подсказываете!
– Это все верно, - ответил я, - но не сейчас, я снимался в двух сменах. Устал. Дайте мне сценарий, я к утру прочту. Хорошо?.. Но по вашим глазам я понимаю, что не должен об этом никому говорить?
Он кисло улыбнулся:
– Да, лучше пока не говорить!
* * *
Роль Дымбы мне не понравилась и не грела, как не грело сделанное в свое время Экком предложение сниматься в роли Жигана.
Публика меня любила в ролях веселых, озорных и беспокойных, но всегда симпатичных людей.
Мне не хотелось, чтобы меня видели в таких отвратительных ролях, и я решил не сниматься.
На следующий день, отработав опять две смены в "Петре", я вновь увидел в гримерной Козинцева, который был, как всегда, чисто выбрит и бесконечно очарователен: