Жизнь, театр, кино
Шрифт:
Бывали биты - осознавали и зализывали раны. Не получая ответа на вопрос: "за что?", вновь смело и без устали начинали искать.
Новаторы, глубоко проникнутые идеями партии и общества, в котором и для которого оттачивали свое мастерство, они были нетерпимы к бюрократическим канонам в искусстве. Один дополнял другого естественно и органично. То, чего не хватало одному, с избытком было у другого.
'Васса
Горького. 1953 год. Грим для Прохора (М. Жаров) был утвержден
на первой пробе
Как концы ножниц, они могли расходиться, но всегда только для того, чтобы резать с двух сторон.
Смотря сейчас работы Козинцева и Трауберга, я всегда вспоминаю Станиславского и Немировича - этот чудесный сплав, создавший в театре эпоху.
Если бы Козинцев и Трауберг не разошлись, - может быть? Кто знает? Эпохи ведь создаются и в кино!
"Цыпленок жареный"
"Возвращение Максима" явилось второй серией трилогии о Максиме. Обе серии были сделаны необыкновенно смело.
Фильмы исторического плана, особенно те, где затронута партийная тема, как история большевика Максима, казалось, совершенно естественно, делались в хроникальнодокументальной или в несколько эпически приподнятой манере повествования. Трауберг и Козинцев подошли к своему материалу с иных позиций. Они сделали свою картину смело, ярко и ново, совершенно неожиданно построив сюжет на эпизодах, имеющих глубокое внутреннее содержание, эпизодах, которые можно назвать, как это не вяжется с темой, аттракционами. Это была цепь великолепных и впечатляющих аттракционов.
Леонид Луков импровизирует: в его сценарии Прохор Храпов возвращается после ночного кутежа
Такая форма, в этом можно убедиться, просмотрев всю трилогию, очень ярко, очень насыщенно и очень взволнованно давала возможность на экране, кинематографическими приемами, раскрыть и показать остроту борьбы большевика Максима с остатками контрреволюции. Неожиданные повороты и ракурсы, через которые режиссеры показывали и заставляли рассматривать эпизоды борьбы, были очень смелыми и раскрывали с новой силой внутреннее решение сцены, а стало быть, и событий.
"Дусенька" - Н. М. Ужвий
В сценарии сказано:
"Очередь солдатских жен стоит за пособием перед закрытыми дверями кассы.
Оборванная девчонка, цепляясь за юбку матери, скулит:
"Мамка-а! Хлеба!"
Вдруг раздается нестройное пение и под визгливый оркестр выходит жидкая процессия.
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыплята
– подтягивает Дымба, стоя в пролетке извозчика. У него на груди красный бант.
Сидящая рядом размалеванная девица, лихо задрав ногу, смолит курево.
"Творите анархию! Обитатели тьмы!" - орет низенький человек в развевающейся крылатке...
Дымба подходит к женской очереди:
"Соскучились без мужей... Откомандирован в ваше распоряжение".
"Отойди, кобель! И без тебя тошно!" - отмахивается солдатка с впалыми щеками, прижимая к себе девчонку.
"Хлеба-а! Мамка!"
"Без меня тошно, со мной будет сладко, - рявкает Дымба.
– Получай, сопля, шоколад "Миньон" - реквизирован у мировой буржуазии".
Так появляется в третьей серии ("Выборгская сторона") Дымба.
Он обрюзг и стал наглее.
Знакомство с солдаткой Евдокией Козловой происходит стремительно, как налет:
"Платон Дымба, свободный анархист, король бильярда. Р1зволпте проживать в собственном дворце или в гостинице "Англетер"?"
"В подвале живем", - горько отвечает вдова.
"Адресок не скажете?.."
Н. М. Ужвий скупыми красками создала необыкновенно сложный и живой образ солдатки Дусеньки.
1 Pv.lHm ИЛ# i-T ПАЛ Т Г D-T
п МЕЙЕРХОЛЬДА
Гпм'язитрт'ь eer-э тяв, ЖАРОВ Михаил Кэяна&ич кр-
I J ±i-*I
ыандируетея театро* гкенк 3? рлэльлв в г. ОдефСэ
по яе-гу вргачиэжций чаи га^гроле^ твчтгра
Сэйет театра проиич опяа^ннть тэв. ЖАРОВУ валкое
содеястэ^^ е емпэлчепци иоэлглечнэго на него nopj-ченлл
ГО НЕТ А
ЯР!ДС51АТ?
иш
Удостоверение М. И. Жарова, подписанное Вс. Э. Мейерхольдом
Актриса была так наполнена скорбью и отчаянием, в ее красивых голубых глазах столько было тоски и покорности, что стоящие в очереди женщины, приглашенные на массовку или просто наблюдавшие съемку, не верили, что актриса играет:
– Нет, так играть нельзя. Вы посмотрите на ее лицо, скорбные губы, руки, которые прижимают дитё, - нет, у нее горе и большое горе...
Сцена в подвале, куда Дымба приводит эсера Ропшина, начинается разгульной песней:
...Я не советский,
Я не кадетский,
Я не народный Тим-тир-люм...
За столом, заваленным бутылками и объедками, сидит Евдокия Козлова.
Актриса Ужвий как-то сразу (что значит жить в образе) нашла свое место у стола.
Вся ее фигура с накинутым на опущенные плечи платком, голова, брошенная на руку, пустые пьяные глаза, устремленные на грязный комок из тряпок, под которым жмутся спящие на полу дети, с огромной трагической силой раскрывает перед зрителем обреченность и безысходность существования этой забитой горем и нуждой женщины.