Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Шрифт:
Кирилло-Белозерский монастырь – чудо из чудес! Такой огромный, разбросанный, неожиданный! И так пустынен! Мы, правда, были в будни, но народу почти никого, одни бородатые художники и девочки в брючках, переписывающие иконы Дионисия.
Все тут хорошо, и состояние приличное, т. е. конечно ободран, осыпается и проч. Но нет тех разрушений, которые видны на Соловках.
Много я видел разных древностей, но в Кирилло-Бел<озерском> застрял перед древностью так древностью. Святыня! В 1397 году Кирилл и Ферапонт пришли и открыли пещеру и стали жить, а потом Ферапонт ушел дальше, к Белому озеру, а Кирилл
Слышал я, что и в Москве погода плохая. Как-то там наш огород? И вообще, не замерзаете ли вы? Как Тамара [369] – пошла ли работать? И работает ли над диссертацией? Надо бы ей выделить часа 3 в день свободных, работать она может наверху. Слышишь, Симпл? Будь умницей! Жалко будет, если этот месяц у тебя пройдет бездарно. Нашли ли вы молочницу? Или все так и ездит папа за молоком?
Мимо проходят пароходы с зеленым и красным огнями по бортам и белым на мачте.
369
Тамара Михайловна работала в Институте славяноведения АН СССР.
Ребята все спят тихо, и никто не храпит, а то мы бы погибли, если бы попался кто-нибудь вроде Васи Рослякова.
Здесь много еще старых буксиров колесных, гудят они чудесно, последний поэтический звук на реке. Они уйдут, и останется только зуденье моторок и тарахтенье дизелей, да вой сирен.
Мечтали мы помыться в бане, да тут бани топятся по-черному, подумали мы, почесались и не решились – вылезешь еще оттуда как трубочист.
Я пишу с ошибками – темно, да и глаза слипаются – 12 ночи, а мне еще час сидеть. Все как умерли.
Под крышей у нас вялится рыба. Ждем В<еликого> Устюга, чтобы съесть с пивом. Вроде живот у меня подобрался чуть-чуть, а насчет «облика» не знаю, давно не глядел в зеркало. Да и все обросли. Загар, который мы успели схватить на Волге, почти весь сошел. (А то в Череповце спрашивали, не с юга ли мы?) Народ у нас все хороший, едем мирно, ругаемся только, когда заспорим, приставать или нет, а если приставать, то где? А так постепенно притираемся друг к другу, начинаем понемногу рассказывать, кто как живет, пускаться в воспоминания и т. д.
Лампа моя почему-то то тухнет совсем, то опять разгорается, и я никак не пойму, что бы это значило: фитиль длинный, и вывернут хорошо, и керосину много, – так что пишу почти что ощупью. Лазил сейчас на чердак, думал, м. б., иконы валяются – нет ничего. Пыль, хлам. Стоит широкий берестяной туес, в нем высохшие пчелиные соты, в другом углу бак для качания меда, родители были живы, пчел, видно, держали, а теперь померли, сын в Вологде, дом забросил, все рушится, приезжает только рыбу половить. Мы влезли в дом, печку стопили.
Как-то грустно мне, живы в памяти дни, когда я одиноко скитался осенями по Северу, а сейчас – как осень. Но все-таки – июль! Вот солнышко пойдет, веселее станет.
Да, передайте Семенову, что рыбы
Значит дня через 3 будем в Тотьме, потом в Устюге, а потом уж вывалим и на Сев<ерную> Двину.
Целую вас всех и желаю тихой мирной жизни.
Сейчас пойду будить очередного вахтенного. Где опущу письмо, не знаю. В Кириллове опустил письмецо, которое писал на Шексне, и открытку.
Я здоров, сильный стал, много приходится грести, и вы мне все снитесь.
19–20 июля 1968. Река Сухона
Это письмецо я опущу Вам, наверное, в Нюксенице – райцентр еще км в 5 отсюда. А в деревню эту нас загнал и держит дождь, вот уж второй день – и к счастью. Впервые за три недели спал я в теплом доме под одеялом, а то все под чужой телогрейкой в сарае, или на земле, или (2 раза) в Доме колхозника на казенной койке.
Только что ходили за грибами. Наелся земляники и принес корзину подберезовиков и подосиновиков. Здесь во всю растет земляника, которой я съел стакана два, – никто ее тут не берет. И цветет ночная фиалка, и в память Тарусы я собрал букетик, и он стоит сейчас передо мной и благоухает… Грибов здесь так много, что лень на них глядеть, и все-таки прекрасен момент, когда увидишь среди темно-зеленых мокрых, как бы лакированных листьев брусники апельсиновый огонек подосиновика, оглянешься – еще, еще…
За окном у меня две бани курятся дымом во все щели, топятся по-черному для нас. А две потому, что нас девять душ, и все не мылись уже 3 недели. Деревушка маленькая стоит на косогоре, дворов пять всего, раскинулись широко, и между ними переплетения поскотин.
Грибы мои уже жарятся и варятся, и дом полон грибным духом, слюнки текут. А у вас – у нас – есть ли уже грибы?
Уже десять дней нас преследует непогода. Некстати она не только нам, но и всем – сейчас тут сенокос, сено гниет. А нам в нашей открытой лодке под мокрым брезентом совсем худо. Но, м. б., просто природа отдает нам свой долг? Ведь тут полтора месяца не было ни капли дождя, Сухона обмелела, и даже большие пассажирские теплоходы перестали ходить.
Это я пишу уже после бани, в которой вода с меня текла черная, так давно я не мылся, еле добрел до избы в сладкой истоме, а когда стал бриться, вдруг увидел, что шея у меня совсем тоненькая, вот как похудел! Ура! Но – надолго ли?
Уж пять часов, уж мы пообедали, поели грибов, сейчас чай будем пить (из самовара), и я даю себе слово в этом же году строить баню.
Фирсовы [370] не присылали фотографий?
Купили мы два дня назад в колхозе (через райком) барана за 13 руб. (10 кг), и эти дни у нас баранина, а сегодня вечером последнее баранье пиршество – шашлык, боюсь только, выйдет он жесткий, хоть и молодой барашек.
370
Фотографы-художники Ирина Игоревна Стин (1932–2010), Анатолий Васильевич Фирсов (1931–2011).