Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы
Шрифт:
Окрестности нового дома также имели несколько причудливый характер: вокруг простирались давно не сеянные поля, тощие березовые рощицы белели там и сям, торчала заброшенная зерносушилка, в которой значилось что-то древнеегипетское, и стояла метрах в трехстах напротив большая зеленая пушка на бетонном постаменте, в память разгрома германского вермахта под Москвой.
То ли дом производил притягательное впечатление, то ли окрестности располагали, то ли еще что, однако же и года не прошло, как все квартиры в доме раскупили желающие из богатеньких, именно такие же ловкачи, как и агростилевцы, только на свой салтык. Были среди покупателей владельцы небольших туристических фирм, то и дело прогоравших, разного рода посредники, обиравшие производителя, оптовики из бывших комсомольских работников, издатели из уголовников и даже между новоселами затесался один кандидат философских наук. Этот кандидат нажил огромные деньги на губернаторских выборах в одной из наших западных областей; он сочинял своему патрону такие тонко-психологические речи, что
Звали философа – Виктор Павлович Петушков; он жил в квартире на втором этаже вместе с женой, старушкой матерью, которая едва передвигалась и до конца жизни так и не освоила всего жилого пространства, и сенбернаром по кличке Наполеон. Над ними поселился одинокий Марк Штемпель, содержатель сети притонов в Юго-восточном округе, хотя на вид это был не только положительный, но даже привлекательный человек, и жена Петушкова называла его – «шармер» [21] . Квартиру на четвертом этаже занимал бывший актер театра имени Мейерхольда, сравнительно молодой человек Сева Адиноков, державший две химчистки и продовольственный магазин; он, впрочем, отчасти сохранял верность прежней своей профессии и под Новый год чудесно представлял Деда Мороза на потеху взрослым и малышне. По чистой случайности над ним поселился еще один любитель представлять Деда Мороза, некто Воронков, лицо темных занятий, однако же весьма состоятельный человек. Далее на трех этажах подряд жили люди не примечательные ничем, разве что у кого-то была в любовницах знаменитая певичка, которую охрана ела глазами, как говорят военные, кто-то дважды на дню выводил выгуливать целую стаю болонок, другие, видимо, скрывались и даже охранники не знали их в лицо, у кого-то было немыслимое отчество – Телефоныч, из чего следовало, что прародители сдуру дали отцу его немыслимое имечко – Телефон. На девятом этаже жил профессиональный убийца Пружинский, тихий субъект лет тридцати пяти, всегда носивший темные очки и мягкую шляпу из настоящего фетра с петушиным перышком на боку. Этажом выше обосновался чиновник из президентской администрации Модест Иванович Иванов, который отличался таким демократизмом и вообще приятными манерами, что уборщицы его любили, как никого. Следующий этаж занимал депутат Государственной думы Шмоткин, человек скрытный, с большой бородавкой над левой ноздрей, – о нем ничего не скажешь, кроме того, что он не выговаривал букву «рцы». На двенадцатом этаже поселилась одинокая молодая женщина Марина Шкуро, в прошлом поэтесса, и не то чтобы из неудавшихся, а как-то затерявшаяся в ту эпоху, когда стихами увлекалось все культурное меньшинство; в последнее время она занималась рекламой на телевидении, пережила два покушения и по временам интересничала, в одной руке держа сумочку из кожи анаконды, в которой лежал дамский пистолет с инкрустированной рукояткой, а другой опираясь на сандаловый посошок. На тринадцатом этаже жила вдова одного знаменитого государственного деятеля, имя которого не следует упоминать всуе; впрочем, вдова носила девичью фамилию – Новомосковская, или это был такой псевдоним. На четырнадцатом этаже агростилевцы устроили салон с продажей прохладительных напитков, сплошь застекленный по всему периметру, пятнадцатый этаж был техническим, на крыше разбили теннисный корт и поставили столы из красного дерева для любителей домино.
21
От французского – очаровывать.
Эту разношерстную публику, волею случая разместившуюся под одной крышей, рознило весьма многое, например: философ Петушков так и ходил в обтрепанном твидовом пиджачке чуть ли не с чужого плеча, тогда как Модест Иванов щеголял в прекрасных английских костюмах от Маркса и Спенсера; например, Марина Шкуро ездила на «мерседесе» представительского класса, тогда как главным образом троллейбусом пользовалась государственная вдова. Тем не менее всех жильцов дома «ООО Агростиль» объединяло целых два принципиальных обстоятельства, в которых они вряд ли отдавали себе отчет. Во-первых, все эти люди претерпели одну и ту же обратную метаморфозу, отчасти даже противоестественную, вот как если бы не червячок превратился в бабочку, а бабочка в червячка. То есть все они начинали жизнь глупо, отъявленными романтиками, и даже Марк Штемпель по молодости ездил собирать монастырский фольклор на Соловецкие острова. В сущности, по-другому и не могло быть в условиях государственного романтизма как источника всего общественного устройства, но потом привычный ход жизни смешался, социальная поэтика поувяла, инстинкты проклюнулись и вдруг в людях известной закваски случился переворот; переворот этот заключался в том, что ничего стало не стыдно – ни голого меркантилизма, ни жестокости, ни тяги к подлым [22] удовольствиям, не говоря уже о том, что стало не стыдно не знать простых истин и не читать.
22
В старорусском
Во-вторых, жильцов дома «ООО Агростиль» объединяла еще и такая злокачественная черта, впрочем, общерусская, распространенная в нашем отечестве наравне с пьянством и склонностью к воровству: все они были чем-нибудь да недовольны, у всех было что-нибудь да не так.
Вот из этих-то людей в самом конце прошлого столетия в семи километрах к юго-западу от границ Москвы и сложилось тайное общество «Три нуля». Название это, собственно, относилось к пятнадцатиэтажному жилому дому, построенному на бывших угодьях бывшего колхоза «Луч», и придумали его братеевские мужики, исходя из невразумительного буквосочетания «ООО» при более или менее понятном существительном «Агростиль».
В предчувствии октября. В тот год осень выдалась необыкновенная, какие очень редко повторяются в нашей климатической зоне, вообще мало расположенной к человеку и ограниченно годящейся для житья. Еще в конце августа стояла изнурительная жара, вокруг столицы горели торфяники и в воздухе висел чад, как вдруг установилась чудесная погода: грянули дожди и вслед за ними настало ровное, какое-то благонадежное тепло градусов в семнадцать-восемнадцать, небо очистилось совершенно, птицы заголосили по-летнему и под Москвой вдругорядь зацвели яблоневые сады. Покуда ничто не намекало на грядущее замирание природы, разве что береза местами подернулась янтарем, но в прелых запахах, в усталых тонах зеленого и голубого, в жидкой тени от кустов и заборов, как-то вдруг похолодавшей воде уже почувствовалось приближение октября.
В один из этих дней, примерно за неделю до грозных событий, речь о которых впереди, на дворе у бывшего главного зоотехника колхоза «Луч», пятидесятилетнего Якова Ивановича Чугункова, под старой яблоней, едва зацветшей, но вдруг притихшей, точно она прикидывала, цвести ей дальше или же погодить, – собралась небольшая компания мужиков. Именно под яблоней засели: сам Яков Иванович, потом бывший директор давно закрытой здешней школы Антон Антонович Циммер, из поволжских немцев, и Вася Самохвалов, некогда глава полеводческого звена. Мужики пили бражку, черпая ее кружками из сорокалитровой молочной фляги, закусывали солеными огурцами нового урожая и вели наш обыкновенный, неутешительный разговор.
– Это что же делается, товарищи! – сокрушался Чугунков, постукивая по столешнице пустой алюминиевой кружкой, издававшей тупой, неприятный звук. – Целиком пошла Россия коту под хвост!
– В смысле? – справился Вася Самохвалов и тут же захрустел ядрененьким огурцом.
– В том смысле, что с ума посходил народ. Раньше мы, бывало, стремились, повышали урожайность зерновых, интересовались международным положением – а теперь?! Теперь я кругом наблюдаю одну жизненную задачу: как бы хапнуть и убежать!
– Это верно, – подтвердил Антон Антонович и несколько раз кивнул самому себе. – В наше время народ имел более-менее возвышенные интересы и к материальным благам относился, если можно так выразиться, свысока. А потом пошло, и в конце концов до того дошло, что в нашей школе осталось два человека: один педагог, то есть я, и один учащийся, то есть двоечник Уголков. Что он был двоечник – это ладно, Чехов тоже был двоечник, но я в этом Уголкове уже заметил ту червоточинку, которая стала как бы знамением перемен. Я его раз спрашиваю на уроке: «Кто такой был Ленин?» Уголков отвечает: «Писатель скорей всего». «А что же, – говорю, – Уголков, он, по-твоему, написал?» «А вот этого, Антон Антонович, – отвечает Уголков, – я вам в точности не скажу».
Чугунков зачерпнул из фляги полную всклянь кружку браги, накуксился и сказал:
– Народ с ума посходил, и жизнь пошла сумасшедшая – простой вещи понять нельзя! Взять хотя бы этих гадов из «Трех нулей»... Кто они такие?! из каких щелей повылазили?! на каких основаниях занимают царские хоромы, когда простому труженику даже нечем себя занять?! У меня вон мозги сохнут, как призадумаюсь, чем мне за электричество заплатить! А у этих гадов из «Трех нулей», небось, стольник – не деньги, «Ява» явская – не табак! Я голову даю на отсечение: на самом деле они просто жулики, урки, которые по ошибке стали хозяевами жизни, хотя по ним плачет «Матросская тишина»!..
В ответ на эту филиппику Вася Самохвалов вдруг сделал ядовито-злые, какие-то классовые глаза.
У всех троих, действительно, было множество причин для недовольства настоящим положением вещей, сложившимся в Братееве и его окрестностях, жизнью в частности, и даже, может быть, вообще. В сущности, эта троица всегда была настроена более или менее оппозиционно по отношению к настоящему положению вещей, что вполне в характере русского человека, которому и в Париже, и в самом Эдеме, если не все, то что-то непременно придется не по нутру. Так, во время оно главный зоотехник колхоза «Луч» Яков Иванович Чугунков гласно протестовал против забоя молодняка из видов перевыполнения плана по сдаче мяса; директор братеевской средней школы Антон Антонович Циммер получил строгий выговор по партийной линии за провал политико-воспитательной работы в педагогическом коллективе, так как учительница географии Козликова вдруг родила двойню неведомо от кого; Вася Самохвалов, когда напивался пьян, на всю деревню ругал Брежнева, закупочные цены, сельскохозяйственную технику, районное руководство, председателя Матюкова, перепады напряжения в электрической сети, засуху и дожди.