Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

И вот, когда он, как было рассказано, жил в Кортоне, в Ареццо умер некий Фабиано, сын аретинца Стаджо Сассоли, отличнейший мастер крупных витражей. И потому попечителям кафедрального собора пришлось три витража в главной капелле, в двадцать локтей каждый, заказать Стаджо, сыну названного Фабиано, и живописцу Доменико Пекори. Когда же витражи эти были закончены и поставлены на место, аретинцам они не очень понравились, хотя и были сделаны хорошо и заслуживали скорее одобрения, чем порицания. И случилось так, что как раз в это время мастер Лодовико Беллини, превосходный врач и один из первых управителей города Ареццо, отправился в Кортону лечить мать упоминавшегося кардинала. Там он весьма сблизился с упоминавшимся Гульельмо, с которым он в свободное время с большим удовольствием вел беседы, равным же образом полюбил названного врача и Гульельмо, именовавшийся тогда приором, так как ему только что был пожалован доход с одного приората. И вот как-то задал он вопрос Гульельмо, не поехал бы он с благословения кардинала в Ареццо, чтобы сделать там кое-какие витражи;

тот обещал ему приехать и с разрешения и благословения кардинала туда отправился. И там Стаджо, о котором говорилось выше, расставшись со своим напарником Доменико, взял Гульельмо к себе в дом, и тот, для почину, в витраже капеллы Альберготти, посвященной св. Люции, в аретинском епископстве изобразил эту самую святую и св. Сильвестра столь отменно, что работу эту поистине можно принять за сделанную не из цветных и прозрачных стекол, а из наиживейших фигур или по крайней мере за дивную и достойную похвал живопись, ибо, не говоря о мастерской передаче тела, стекло там расслоено, то есть снят верхний слой и окрашен в другой цвет, как, например, на красное стесанное стекло наложен желтый слой, а на голубое – белый и зеленый; таким трудным способом в этом деле можно творить чудеса.

Итак, первый и основной цвет наносится целиком с одной стороны, скажем, красный, голубой или зеленый, а другой слой толщиной в лезвие ножа или чуть больше пока остается белый. Многие, боясь расколоть стекло и не имея большого опыта в обхождении с ним, для расслоения не пользуются железными орудиями, а вместо них, для большей безопасности, процарапывают стекло железным орудием с медным колесиком на конце, а потом мало-помалу обрабатывают его наждаком, пока не останется единственный слой белого стекла, который получается очень гладким. Когда же затем это белое стекло хотят сделать желтым, его прокрывают, перед тем как разогреть на огне, при помощи кисти, пережженным известковым серебром, цвет которого напоминает болус, но погрубее, а на огне краска эта тает и, расплываясь по стеклу, прилипает к нему и в него всасывается, образуя прекрасный желтый цвет. И такие способы никто не применял лучше, искуснее и остроумнее приора Гульельмо. И в этом-то трудность и заключается, ибо красить масляными красками или как-нибудь иначе ничего или почти что ничего не стоит; сделать их сквозными или прозрачными – вещь немудреная, а вот разогревать их на огне да так, чтобы они не боялись воды и сохранились вечно, – это труд, достойный восхваления. И потому этот превосходный мастер заслуживает похвалы величайшей, ибо никто из занимавшихся этим делом не превзошел его ни рисунком, ни выдумкой, ни красками, ни качеством.

После этого он сделал и большой глазок названной церкви с Нисхождением Святого Духа и с Крещением Христа св. Иоанном, где он изобразил Христа в Иордане, ожидающим св. Иоанна, который держит сосуд для крещения, в то время как некий обнаженный старец разувается и несколько ангелов готовят для Христа одежды, а наверху Бог Отец ниспосылает сыну Святого Духа. Витраж этот расположен над крещальней в названном соборе, в котором он сделал также витраж с воскрешением Лазаря четырехдневного, где, казалось бы, невозможно было на пространстве столь малом разместить столько фигур, в которых видны и страх, и ужас, и чувствуется донесшийся до этих людей смрад тела Лазаря, при виде воскрешения которого обе его сестры и плачут, и в то же время радуются. И в этой работе на стекле – бесчисленное множество наслоений краски на краску, и каждая мелочь кажется в своем роде наиживейшей.

Тот же, кому желательно убедиться своими глазами, чего достигла рука приора в этом искусстве, пусть взглянет на витраж св. Матфея над капеллой этого апостола и в чудесном замысле этой истории он увидит живого Христа, призывающего Матфея оставить свою лавку и следовать за ним, а тот, приемля Спасителя с распростертыми объятиями, покидает все нажитые им богатства и сокровища, между тем как одного из апостолов, заснувшего внизу у лестницы, с величайшей живостью будит другой, и подобным же образом можно там увидеть и св. Петра, беседующего со св. Иоанном, причем тот и другой так прекрасны, что кажутся поистине божественными. В том же окне и храмы, изображенные в перспективе, и лестницы и фигуры так хорошо скомпонованы, а пейзажи выполнены так удачно, что можно подумать, что это не стекла, а нечто ниспосланное с неба людям на утешение. Там же сделал он прекраснейший витраж со св. Антонием и св. Николаем и еще два: в одном из них Христос изгоняет торгующих из храма, в другом же грешница; все эти работы справедливо почитаются превосходными и дивными. И труды, и таланты приора получили от аретинцев столь высокое признание и сам он удостоился стольких похвал, ласк и наград, испытав от этого такую радость и такое удовлетворение, что решил избрать этот город своей родиной и стать из француза, каким был прежде, аретинцем.

Вскоре после этого, поразмыслив о том, что витражное искусство далеко не вечно, так как работы подобного рода постоянно портятся, у него возникло желание заняться живописью. И потому он взял заказ у попечителей этого епископства расписать фресками три огромнейших свода, полагая, что оставит этим по себе память. Аретинцы же в награду подарили ему для прожития именье с очень хорошими постройками, принадлежавшее раньше братству Санта Мариа делла Мизерикордиа и расположенное неподалеку от города, и постановили по окончании названной работы произвести ее оценку каким-либо уважаемым художником, чтобы попечители с ним должным образом за все расплатились.

И потому собрался он с духом показать себя в этом наподобие того, что Микеланджело сделал в капелле, и начал писать фигуры огромнейшего роста. И желание добиться в этом искусстве превосходства охватило его с такой силой, что, хотя было ему уже пятьдесят лет, он стал писать с каждой вещью все лучше и лучше, показав, что знает и понимает, что такое красота, а не только забавляется тем, что подражает хорошим образцам. Он изобразил там также и начальные сцены Нового Завета, подобно тому как раньше на трех больших сводах он изобразил начало Ветхого Завета, и потому мне хочется думать, что всякий талант, стремящийся достичь совершенства, может (если только он не пожалеет трудов) дойти до пределов, положенных каждой науке.

Правда, работа эта сначала его испугала как своими размерами, так и потому, что раньше он таких вещей не делал, что и заставило его вызвать из Рима мастера Иоанна, французского миниатюриста, который, приехав в Ареццо, под руководством приора очень тщательно расписал фреской одну из верхних люнет в церкви Сант Антонио, изобразив там Христа, а для того же сообщества – хоругвь, которую носят в процессиях. И то и другое было исполнено им с большим старанием. В это же самое время приор сделал глазок в церкви Сан Франческо на ее переднем фасаде. В этой большой работе он изобразил папу в консистории и собрание кардиналов, куда св. Франциск приносит в январе розы, отправившись в Рим для утверждения устава; он показал в ней большое понимание композиции, ибо поистине можно сказать, что для этого он был и создан, и пусть ни один художник и не помышляет о том, чтобы с ним сравниться в обилии изображенных им фигур или в изяществе их исполнения.

Для этого же города им было выполнено бесчисленное множество прекраснейших витражей, как то: в церкви Мадонна делле Лагриме большой глазок с Успением Богоматери и апостолами, другой прекраснейший витраж с Благовещением, глазок с Обручением и еще один со св. Иеронимом для шпажных мастеров. Равным образом и в нижней церкви еще три окна, а в церкви Сан Джироламо очень красивый глазок с Рождеством Христовым, и еще один в церкви Сан Рокко.

Он их рассылал и в другие места, как, например, в Кастильон дель Лаго и во Флоренцию по заказу Лодовико Каппони для церкви Санта Феличита, там, где находится образ, написанный на дереве превосходнейшим живописцем Якопо Понтормо, а в капелле его же работы маслом по стене, фреской, а также по дереву. Один витраж попал в руки братьев во Христе, занимавшихся во Флоренции этим делом, и они разобрали его на части, чтобы посмотреть, как это делается, а многие кусочки стали вынимать для образца и снова вставлять и в конце же концов все перепутали.

Но ему хотелось писать и маслом, и в аретинской церкви Сан Франческо он для капеллы Зачатия написал образ, где очень хорошо исполнены одежды, а многие лица так живы и прекрасны, что он приобрел за это вечную славу, так как это была первая его работа, написанная маслом.

Пьер был лицом весьма почтенным и любил заниматься садовым и домашним хозяйством. Купив себе красивейшую усадьбу, он произвел в ней бесчисленное множество улучшений. А будучи человеком набожным, он вел всегда примернейший образ жизни, но из-за того, что он ушел из монахов, его сильно мучили угрызения совести. Вот почему он сделал прекраснейший витраж для капеллы главного алтаря аретинской церкви Сан Доменико в монастыре своего ордена, где изобразил лозу, произраставшую из тела св. Доминика с бесконечным множеством святых монахов, образующих древо ордена, наверху же Богоматерь и Христа, обручающегося со св. Екатериной Сиенской. За творение это, получившее большое одобрение и выполненное с большим мастерством, он не хотел взять никакого вознаграждения, так как, по его мнению, он этому ордену был очень многим обязан.

Прекраснейший витраж он отослал в Перуджу для церкви Сан Лоренцо и бесчисленное множество других во многие места в округе Ареццо. А так как он очень увлекался архитектурой, он для граждан той же области составил много проектов городских зданий и городского благоустройства, двух каменных дверей в церкви Сан Рокко и обрамления из мачиньо для образа, написанного на дереве мастером Лукой и в церкви Сан Джироламо. Еще одну раму сделал он для аббатства в Чиприано д'Ангьяри и другую для сообщества Троицы в капелле Распятия, а в ризнице богатейший рукомойник со святыми, в совершенстве высеченными им резаком. А так как работать ему всегда была охота и он не переставал расписывать стены ни зимой, ни летом, а такая работа и здорового с ног свалит, то простыл он так, что вся мошонка у него была полна воды. Когда же врачи ему ее прокололи, он через несколько дней отдал душу тому, кто ему ее даровал, причастившись и составив завещание, как подобает доброму христианину.

А так как он особенно уважал камальдульских отшельников, конгрегация которых находилась в двадцати милях от Ареццо в Апеннинских горах, он завещал им и

прах свой, и свое имущество. Подмастерью же своему Пасторино из Сиены, проработавшему с ним много лет, он оставил витражи, рабочую обстановку и свои рисунки, один из которых, с фараоном, тонущим в Черном море, есть и в нашей Книге. Пасторино занялся после этого многими другими вещами, но также в области искусства, и в том числе и витражами, но сделал в этой области мало. Его старательным последователем был и некий кортонец Мазо Порро, который лучше умел составлять и сплавлять стекла, чем их расписывать. Его учеником был и аретинец Баттиста Борро, сильно подражающий ему в витражах и преподавший первоосновы этого искусства Бенедетто Спадари, а также Джорджо Вазари, аретинцу.