Жнец и его тень
Шрифт:
— Слыхали, ведьмин-то внучок Некраса заловил! — распинался старый лаптевяз. — Посреди ночи притащил, а у того губы словно слиплись, даже мычать не мог… Колдовство это, как есть колдовство!
— Дедушка Горазд, — быть может, старик считал это своеобразной похвалой, но что-то форма её Велеславу не больно понравилась, сегодня, по его убеждению, он заслуживал чего-нибудь и поприличнее, — за что ж ты так: «ведьмин внучок»? Небось, бабку-то мою ведьмой ни разу не назвал, всё чаровницей да прелестницей. Неужто гордость до сих пор задевает, что ушёл несолоно хлебавши?
Зеваки оценили
— Да не серчай, Велеславушка, не серчай, — смутился старик, опуская взгляд, — я ж не обидно, я ж любя…
Он усмехнулся и продолжил путь.
— Я слышала, ты сегодня отличился, — это дочка зеленщика коснулась правого плеча, задержала руку, не торопясь убирать. — Ты такой храбрый…
— Да, как вепрь, — подхватила дочка пекаря, пристраиваясь слева.
Велеслав охотно приобнял девушек повыше талии, от чего они разрумянились да заулыбались.
— Ты потом расскажешь мне, как ты с целой шайкой справился? Наедине?
— Чего это тебе-то? Велеславушка, хочешь, я тебя кренделем сахарным угощу?
— Нашла чем соблазнять! Может, укропчику свежего щи приправить?
— Вы чего удумали, бесстыдницы! — вмешался зычный бас пекаря, и обе прыснули в стороны, как мыши. — На парня посреди улицы у всех на виду вешаться!
— Дядька Любомир, а ежели я стану воеводой, ты так же серчать будешь или промолчишь? — может, виной тому лишь детские воспоминания, но в таких случаях в «парне» Велеславу всегда слышался «ордынец». Чудная забава, если подумать, когда один не решается сказать, а другой ни за что не признается, что услышал.
— Ежели станешь, тогда и поговорим, а сейчас нечего девичьей дури потакать… — проворчал пекарь и скрылся в доме.
Площадь кончилась, осталось пройти две узких улочки, а там и родная изба показалась.
— Матушка, я дома!
— Ты где всю ночь шлялся? — Ждана вышла из-за печи и с укоризною оперлась на ухват. — Мать твоя места себе не находила, а ты теперь заявляешься, как ни в чём не бывало! Даже обед — и тот пропустил! Отец твой в кузнице день деньской пропадает, а к столу исправно приходит. Взялся бы и ты за ум, что ли, сколько можно за ворьём да жульём бегать?
Разговор-то, в общем, не новый, Ждана была из той породы женщин, что готовы и мужа, и детей укутать и спрятать под широкой юбкой, лишь бы они не убились да не покалечились. Обычно Велеслав лишь отмахивался, поворчит-поворчит, да остынет, но сегодня взбунтовался:
— Тебе, матушка, только жизни меня учить! А я сегодня разбойника Некраса поймал, который Еремея, твоего, между прочим, свояка обобрал. Кабы не я, залёг бы на дно, да и всё — кто старое помянёт, тому глаз вон, а те, кто видели, уже и не видели ничего.
— И без тебя бы нашлись умельцы, — подвига Ждана не оценила. Более того, оглядела сына с ног до головы, кистень, платком обёрнутый приметила… Велеслав зажмурился по привычке: вой сейчас поднимется будто, лихо лесное палец прищемило. И точно:
— Ты чего ж такое злодей окаянный натворил-то?! Я с утреца платок искала-искала, а ты его умыкнул да ещё кровью изгадил! А ещё неплохой, платок-то, годика два бы послужил! Никакой пользы от этой твоей службы в страже, вред один!
Не то, чтобы Велеслав
Да вот только обида детская точила сердце Велеслава. Вроде бы сверстники выросли, по лицу судить перестали, старики его привечали, а если и сказанут чего лишнего — так то ж «любя», как дед Горазд выразился. Другой бы смирился, дело себе нашёл по душе, а вот ему невмоготу было. Хотел Велеслав не равным стать, но лучшим. К кому на поклон ходят, да смотрят снизу вверх. Конечно, в сторону престола княжеского он и не глядел, а вот воеводой сделаться было бы славно. Тем более, говорят, теперешний с самых низов пробился. А староват он уже, рука не так крепка и глаз не тот… Тут путь один: в дружину или в стражу. Но дружинники-то в спокойные времена скучают, пирами да охотами развлекаются, где уж тут проявить себя? А коли князь в набег позовёт, так это в поле надобно ночевать без батюшкиных перин, без матушкиных пирогов… Так и стал Велеслав стражником, и времени даром не терял — даже хмурый десятник нередко хвалил его удаль да находчивость. А как Некрасу башку отрубят — казнили лиходеев нечасто, тут уж очень надо постараться — позлодействовать, — то, может, и князю самому представят, а там кто знает…
Само собою, матушке этого говорить нельзя — не поймёт, не поддержит, только ещё пуще рассердится. Лучший выход — продолжать косить под дурачка — поборника правды да справедливости.
— А ежели каждый так думать будет, то кому город от татей защищать? А уж коли дружина княжеская поголовно мечи да копья сложит, мотыги разберёт, то и вовсе заходи степняк в крепость, бери что надо?
Не угадал, ошибся, не устыдил — лицо Жданы окаменело, посуровело, что виделось страшнее, чем даже гнев.
— Что проку мне до каждого, я о тебе толкую! Вон дед твой покойный дружинник был, и что? Полонянку ордынскую законной женою назвал, а мне теперь пересуды заезжих, да и своих слушай! Девки по тебе сохнут, у завалинки отираются, хоть метлой разгоняй, а отцы их не больно-то с нами роднятся. А ты вместо того, чтобы ремесло почётное да спокойное найти, чтобы глаза ведьмовские делом десятым стали, со смертью заигрываешь, под кистень или кинжал каждый день можешь попасть да суженую вдовицей оставить. И как мне тебя женить, скажи на милость?
Так вот оно в чём дело! А он-то всё думал, чего это матушка его то к зеленщику пошлёт, то к пекарю, то ещё к кому, у кого дочки остались незамужние. Видать решила костьми лечь, но устроить жизнь деточек, чтобы всё, как у людей. Только мнение самих деточек не мешало бы спрашивать.
— А не надо меня женить! — ответил Велеслав с вызовом. — Ты, матушка, уже женила, что старшего брата, что среднего. Чин по чину, невест подобрала из семей позажиточней да поуважаемей, теперь что они, что жены их маются. А я по любви хочу.