Жнец и его тень
Шрифт:
Хан облизнулся — точно кот, кринку со сливками опрокинувший, — провёл по сабле пальцами, нежно, как по руке любимой девушки, после вытер её тряпицей и в ножны вернул. Обернулся к кустам, где Велеслав схоронился, и пошёл прямо к ним, будто ни листьев, ни веток там не было и всё видно, как на ладони.
Страшно молодому стражнику сделалось — как никогда прежде. Ежели уж полтора десятка разбойников со степняком не совладали — куда уж ему одному?
Хан зашёл за куст и протянул руку:
— Вставай, Велеслав, всё закончилось.
Что
— Ты откуда будешь? И что ты здесь делаешь?
— Не за что, — Хан вновь улыбнулся, на этот раз со снисхождением, — вот, работу твою сделал, душегубов перебил. Теперь сотник захочет — а отпустить не сможет, не в его это власти.
— То правда, было у меня желание такое, — подтвердил Велеслав. — Но тебе-то сие зачем?
— Там мы, ордынцы, своих не бросаем, — объяснил Хан. — Не то, что вы в своём городу, глотки друг другу за кусочек золота перегрызть готовы. Как… эти…
Оглянулся он на разбойников поверженных да брезгливо плюнул в их сторону. Помолчали пару мгновений. Торжество от воздаяния, что Некраса наконец настигло, сменилось мыслью насущной:
— Туда ему и дорога, подлецу. Жаль только, мне это не зачтётся. Даже скажи я, что сам всех порешил, сотник и виру наложить может за кровопролитие…
Усмехнулся Хан, коснулся ладонью щеки ласково — будто видел в Велеславе дорогого родича:
— Скажи мне, брат, что есть самое страшное прегрешение?
Вот что ответить? Покража? Так вещи вернуть можно, можно новые сделать, сгладится, забудется. Убийство? Так смерть и без того забрать может — чумой да лихорадкой придёт, холодами лютыми. Всегда неподалёку бродит. Но бывает же так, что ранят не тело, но душу, и рану ту не увидеть — а значит не залечить. Точит она сердце, веру в людей пожирает…
— Предательство, — проговорил Велеслав после краткого раздумья.
— Верно, — улыбка Хана сделалась оскалом искусителя, — чтобы выжить людям приходится друг другу доверять. А кто поступается доверием — достоин самой страшной кары. Так много ли чести пролить кровь того, что и так лишён доверия? И не будет ли честью покарать того, кто должен был доверие охранять — но предал?
— Сотника…
— Быстро соображаешь. Но будет нелегко. Нужно будет подобраться к нему поближе — а для этого думать, как предатель. Готов ли ты, Велеслав, наконец забрать, что тебе принадлежит?
«Откажись, — шевельнулся в груди червячок тревоги. — Не подавай руки ордынцу, не отдавайся во власть дурной ведьминой крови». Голос в голове — будто матушка сказывает. Которая с младенчества его бабкиным наследием попрекала, будто он выбирал, каким родиться. Которая отродясь в него не верила, слова поддержки не сказала. Правда, что ли, лучше к ней прислушаться — или пойти за тем, кто встретился первый раз, а уже понимает совершенно? Велеслав привык рисковать — приловчился.
— Говори, что я должен делать.
— Начнём с того, — сабля выскользнула из ножен, холодной сталью прижалась к шее, — что животом своим рискуя, пытался ты защитить уважаемых горожан от безумного степняка. Да один только выжил.
Чиркнул клинок, распарывая кожу, потекло по плечу что-то тёплое да вязкое…
[1] гречишники — блины из гречневой муки
Глава 12
? Есть один путь наверх
Хорошо лежится, тепло да мягко, будто на облаке каком. И голос ласковый зовёт по имени:
— Велеславушка…
Открыл он глаз, сперва один, следом второй: матушка сидит, сонная, простоволосая. И по головушке гладит, как никогда в жизни не гладила.
— Сыночек мой. Проснулся.
Даже совестно слегка сделалось: она из-за него ночь не спала, у постели дежурила, в балаган учинённый поверив, всё ж таки какой-никакой, а сын, своя кровиночка.
«Знаю я, как правильно порезать — кровищи как после побоища будет, — обещал Хан. — Да вреда не причинит никакого».
Дотронулся Велеслав до повязки на шее, подсохло, не болело. Жить будет, вестимо.
— Сколько я проспал, матушка?
— Сутки, почитай, — ответила Ждана. Укорила по-матерински строго: — ты меня боле так не пугай. А ежели бы Дуняша с подружками за ягодой в лес не пошла, тебя не приметила?
— Девки каждый день туда бегают, ничего не боятся, — Велеслав отмахнулся, руку вяло над постелью поднял, — никуда бы я не делся.
— Всегда вот ты так говоришь…
Только сказать успела, в дверь избы заколотили, да так и открыли, не дождавшись. Сотник ввалился, а с ним двое стражников — для безопасности.
— Ну, Велеслав, сказывай! — велел сотник, руки на груди скрестив.
— Чего это деется?! — Ждана с лавки вскочила, орлицей на него накинулась, — Очнулся только человек, а он уже с расспросами пристаёт-донимает! А ещё сотник!
— Так дело больно важное, — невозмутимо отвечал сотник. — Полтора десятка уважаемых людей полегло! А у Велеслава на Некраса зуб давно. Может, он их и порешил?
— Ещё скажи, что горло сам себе перерезал! — продолжала бушевать Ждана. — Как таких разумников вообще в стражу берут, не то что в начальники!
— Ты, женщина, не голоси, — сотник строго поднял руку. — Коли не виноват он, пусть скажет, да и уйду я с миром.
Велеслав скорбно сложил ладони на груди да проговорил голосом сдавленным:
— Окстись, неужто я бы мог один да на десяток выйти? Хоть Некрас и скотиной был порядочной, а всё ж таки правда есть правда. Когда степняки напали, не жалея жизни я его защищал, пока не пал от ран. Что дальше было, не ведаю.
Задумался сотник, подбородок почесал, что-то прикидывая. Видать, поверил, молвил одобрительно: