Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Как это?
— Вы осмотрели Версаль?
— Разумеется, сударыня. А вам Версаль не понравился?
— О, Версаль мне понравился бы, будь он сейчас таким, каким оставил его ваш славный предок Людовик XIV. Но скажите, в каком он сейчас состоянии? Уныние, руины. О, буря весьма сочетается с празднеством, которое мне устроили. Разве сейчас не самое время для урагана, чтобы скрыть от народа убожество нашего дворца? Разве не желанна и не благодетельна ночь, которая укроет эти аллеи, заросшие травой, эти группы испачканных илом тритонов, пересохшие водоемы и искалеченные статуи? Так дуй же, южный ветер, неистовствуй буря, клубитесь, тяжелые тучи; скройте от всех глаз странный прием, который оказала Франция дочери императоров в тот день, когда та вложила свою руку в руку ее будущего короля!
Дофин, явно смущенный, поскольку он не знал, что ответить на эти упреки, а главное, на экзальтированную меланхолию, совершенно чуждую его характеру, в свой черед испустил глубокий вздох.
— Я огорчила вас, — сказала Мария-Антуанетта, — но только не подумайте, что во мне говорит гордость. Нет, вовсе нет! Если бы мне показали только Трианон, такой радостный, тенистый, цветущий, в котором, увы, гроза срывает листья с деревьев в рощах и мутит воду в прудах, я удовлетворилась бы этим прелестным гнездышком, но руины ужасают меня, они несовместимы с моей молодостью, а тут вдобавок на развалины обрушивается страшнейший ураган.
Новый порыв ветра, еще более ужасный, чем первый, потряс дворец. Принцесса в ужасе вскочила.
— Боже мой! Скажите, это не опасно? Скажите… Я умираю от страха!
— Ничуть. Версаль построен на насыпи и не может притянуть молнию. А если она и ударит, то, вероятней всего, в церковь, у которой острая крыша, или в малый замок — он угловатый. Вам же известно, что высокие предметы притягивают флюиды электричества, а плоские, напротив, отталкивают.
— Нет! — вскричала Мария-Антуанетта. — Не знаю! Не знаю!
Людовик взял эрцгерцогиню за руку — рука была холодна и дрожала.
В этот миг бледная молния залила комнату свинцово-фиолетовым светом. Мария-Антуанетта вскрикнула и оттолкнула дофина.
— Но что с вами, сударыня? — спросил он.
— Ах, при свете молнии вы показались мне мертвенно-бледным, осунувшимся, окровавленным, — ответила она. — Мне почудилось, что я вижу призрак.
— Это отсвет серного пламени, — сказал дофин, — и я могу объяснить вам…
Оглушительный удар грома, который раздался прямо над дворцом и, прокатившись по небу, затих где-то вдали, на несколько секунд прервал ученые объяснения, которые молодой принц вознамерился дать своей царственной супруге.
— Прошу вас, сударыня, не бойтесь, — продолжал он, когда вновь наступила тишина. — Оставим страхи толпе. Физические возмущения свойственны природе. И они ничуть не более удивительны, нежели состояние покоя. Покой и возмущение лишь сменяют друг друга: покой нарушается возмущением, возмущение умиротворяется покоем. К тому же, сударыня, это всего лишь гроза, а гроза является одним из самых естественных и часто встречающихся явлений природы. Не понимаю, почему она повергает вас в такой ужас.
— Ах, гроза сама по себе, наверное, не ужаснула бы меня до такой степени, но не кажется ли вам, что гроза в день нашей свадьбы становится чудовищным предзнаменованием, сливающимся с теми, что преследуют меня после приезда во Францию?
— О чем вы, сударыня? — воскликнул дофин, невольно чувствуя суеверный страх. — О каких предзнаменованиях вы говорите?
— О страшных, кровавых предзнаменованиях!
— Сударыня, говорят, у меня сильный и холодный ум. Быть может, я буду иметь счастье опровергнуть и развеять предзнаменования, которые так вас пугают?
— Сударь, первую ночь во Франции я провела в Страсбурге. Меня проводили в огромную комнату, а поскольку было темно, там горели свечи. И вот при свете свечей я увидела на стене потоки крови. У меня, однако, хватило храбрости подойти и со вниманием исследовать, что означает этот красный цвет. Оказывается, стена была завешена гобеленом, изображающим избиение младенцев. Искаженные лица, отчаянные взгляды, убийцы с пылающими глазами, сверкание мечей и секир, слезы, вопли матерей, стоны агонии рвались с этой стены, и в ней мне виделось нечто пророческое; я долго рассматривала ее, и она, казалось, оживала. Я оцепенела от страха и не могла спать. Ну, ответьте, ответьте, разве это не зловещее предзнаменование?
— Для женщины древности, возможно, да, но не для принцессы нашего века.
— Сударь, мать говорила мне, что наш век столь же чреват бедствиями, сколь небо, что вспыхивает у нас над головой, чревато серой, огнем и катастрофами. Вот почему я так боюсь, вот почему всякое предзнаменование кажется мне предостережением.
— Сударыня, трону, на который мы всходим, не грозят никакие опасности. Мы, короли, обитаем в заоблачных сферах. Мы попираем ногами молнии, и если они низвергаются на землю, то это мы мечем их.
— Увы, сударь, увы, мне было предсказано совсем иное.
— И что же это?
— Нечто ужасное, чудовищное.
— Предсказано?
— Верней, показано.
— Показано?
— Да, я видела, верьте мне, видела, и эта картина запечатлелась у меня в душе, запечатлелась так глубоко, что не проходит и дня, чтобы я не содрогалась, вспомнив ее, и не проходит ночи, чтобы я не увидела ее во сне.
— А вы не могли бы рассказать, что вы увидели? Или от вас потребовали сохранения тайны?
— Нет, не потребовали.
— Тогда расскажите.
— Слушайте же. Это невозможно описать. То была машина, поднятая над землей на чем-то наподобие эшафота, но на этом эшафоте были установлены две стойки, словно лестницы, и между этими стойками скользил нож, резак, топор. Я видела эту машину и, самое поразительное, видела свою голову, лежащую под ножом. Нож скользил между стойками, отделил мне голову от тела, и она покатилась и упала на землю. Вот, сударь, что я видела.