Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
В прежние времена проникать в этот дом было весьма опасно: там жил барон, и Андреа находилась под бдительным присмотром, — и, однако, Жильбер помнил, как, несмотря на всю опасность, легко оказалось достичь сада и как радостно забилось его сердце, когда он услышал голос Андреа.
«А почему бы не попробовать еще раз? Почему в последний раз коленопреклоненно не поискать на песке аллей обожаемые следы, оставленные ножкой моей любовницы?»
Это слово, которое так испугало бы Жильбера, если бы он услышал его из чужих уст, теперь доставило ему непонятное удовольствие, и он произнес его почти вслух.
Прервав свой внутренний монолог, Жильбер так и впился взглядом в темноту, где, как ему помнилось, стоял павильон.
Пристально осмотрев местность, он добавил после минутного молчания:
«Ничто не указывает, что павильон заняли другие жильцы: нигде ни огонька, ни звука, двери затворены; рискнем».
У Жильбера было то достоинство, что, однажды приняв решение, он исполнял его со всей быстротой. Он отворил дверь своей мансарды, легко, как сильф, спустился на ощупь к двери Руссо; добравшись до второго этажа, он отважно оседлал водосточную трубу и соскользнул по ней до низу, рискуя превратить в лохмотья панталоны, которые еще утром были новехоньки.
Спустившись к подножию шпалеры, он вновь испытал все те чувства, которые нахлынули на него в первый раз, когда он навестил павильон; песок скрипнул у него под ногами, и вот он уже узнал дверцу, через которую Николь впускала г-на де Босира.
Потом, он подошел к крыльцу, чтобы запечатлеть поцелуй на медной ручке жалюзи, поскольку не сомневался, что рука Андреа касалась этой ручки. После преступления Жильбера любовь превратилась для него в настоящий культ.
Внезапно в доме послышался какой-то шум, заставивший юношу вздрогнуть; шум был слабый и глухой, словно кто-то легкой поступью шел по паркету.
Жильбер попятился.
События последней недели так ослабили его и в то же время истерзали, что, заметив свет, пробивавшийся из-под двери, он решил, что суеверие — дитя невежества и раскаяния — затеплило у него перед глазами один из своих зловещих огней и свет этого огня мерцает сквозь жалюзи. Он подумал, что его душа, отягченная ужасом, вызвала другую душу и что настал и для него час узреть галлюцинацию, подобно душевнобольным и фанатикам.
Между тем шаги и свет приближались. Жильбер видел и слышал, не доверяя ни зрению, ни слуху; но в тот миг, когда юноша приблизился к жалюзи, желая заглянуть внутрь, оно внезапно отворилось; толчок отбросил его в сторону, он громко вскрикнул и упал на колени.
Не удар, а зрелище, открывшееся ему, свалило его с ног: в этом доме, который он полагал безлюдным, у этой двери, в которую он стучался, не получая ответа, ему предстала Андреа.
Девушка, а это была именно Андреа во плоти, тоже вскрикнула; потом, оправившись от испуга, который, судя по всему, был невелик, потому что она кого-то ждала, Андреа спросила:
— Кто там? Кто вы такой? Чего вам надо?
— Ах, простите, простите, мадемуазель! — пролепетал Жильбер, смиренно склонившись чуть не до земли и пряча лицо.
— Да ведь это Жильбер! — воскликнула Андреа с изумлением, в котором, однако, не слышалось ни страха, ни ярости. — Жильбер в этом саду? Зачем вы сюда пришли, друг мой?
Такое обращение болезненно отозвалось в самой глубине души молодого человека.
— Ах, не убивайте меня вашим презрением, мадемуазель, — волнуясь, начал он. — Смилуйтесь надо мной, я столько перестрадал!
Андреа смотрела на Жильбера удивленно, явно не понимая, в чем причина такого уничижения.
— Прежде всего, — обратилась она к нему, — поднимитесь с земли и объясните, как вы сюда попали.
— Ах, мадемуазель, — воскликнул Жильбер, — я не встану, пока вы меня не простите!
— Что вы такого сделали, чтобы мне вас прощать? Говорите же, объяснитесь; уж во всяком случае, — с печальной улыбкой продолжала она, — вина ваша, надо думать, невелика, а потому простить вас будет не трудно. Кто дал вам ключ? Филипп?
— Ключ?
— Ну да, мы с Филиппом условились, что в его отсутствие я никому не стану отворять, а раз вы сюда проникли, то, надо думать, впустил вас Филипп, если, конечно, вы не перемахнули через стену.
— Ваш брат, господин Филипп? — пролепетал Жильбер. — Нет, нет, это не он; но дело вовсе не в вашем брате, мадемуазель; так, значит, вы не уехали? Значит, вы не покинули Францию? О, счастье! О, счастье, на которое я не надеялся!
Жильбер приподнялся на одном колене и, воздев руки к небу, возблагодарил Господа в странном приливе благочестия.
Андреа наклонилась к нему и с беспокойством сказала:
— Вы словно не в своем уме, господин Жильбер, и вы сейчас порвете мне платье; ну отпустите же мое платье; прошу вас, отпустите мое платье, и давайте покончим с этой комедией.
Жильбер встал на ноги.
— Вот вы уже и гневаетесь, — сказал он, — но мне не на что сетовать, я это заслужил; я знаю, что не таким образом следовало мне предстать перед вами; но поверьте, я не знал, что вы живете в этом павильоне; я думал, что он пуст, безлюден; меня привлекли сюда только воспоминания… И только случайно… Право, я и сам не знаю, что говорю; простите меня; я хотел сперва обратиться к господину барону, вашему отцу, но он тоже исчез.
Андреа нетерпеливо шевельнулась.
— К моему отцу? — переспросила она. — При чем тут мой отец?
Ее слова ввели Жильбера в заблуждение.
— Ах, я слишком боюсь вас, — сказал он, — хотя и впрямь лучше было бы, я понимаю, уладить все между нами двоими: это самый надежный способ загладить содеянное зло.
— Загладить? О чем это вы? — удивилась Андреа. — И какое это зло надлежит загладить?
Жильбер устремил на нее взор, полный любви и смирения.
— Не гневайтесь, — промолвил он. — Я знаю, какое безрассудство с моей стороны поднять глаза столь высоко; но несчастье уже свершилось.