Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Вы не полковник? С каких это пор?
— Я никогда не был полковником, сударыня.
— Король при мне обещал вам полк…
— Но патент никогда не был мне отправлен…
— Но у вас был чин…
— От которого мне пришлось отказаться, ваше высочество, когда я попал в немилость у короля.
— Почему?
— Это мне неизвестно.
— Ах! — с глубокой печалью в голосе вымолвила принцесса. — Ах, все этот двор!
Тут Филипп невесело улыбнулся.
— Вы ангел небесный, ваше высочество, — сказал он, — и я очень жалею, что мне не довелось послужить французскому дому: тогда я мог бы отдать за вас жизнь.
Глаза дофины полыхнули столь живым и ярким огнем, что Филипп закрыл лицо обеими руками. Принцесса даже не пыталась утешить его или отвлечь от мыслей, завладевших им.
Онемев и с трудом дыша, она обрывала лепестки с нескольких бенгальских роз, которые в рассеянности и тревоге сорвала со стеблей.
Филипп справился со своими чувствами.
— Прошу у вас прощения, ваше высочество, — сказал он.
Мария-Антуанетта не ответила на эти слова.
— Ваша сестра, если ей будет угодно, может хоть завтра поступить и обитель Сен-Дени, — бросила она с лихорадочной поспешностью, — а вы через месяц будете командовать полком — так мне угодно!
— Ваше высочество, — отозвался Филипп, — извольте в доброте своей выслушать в последний раз мои объяснения. Сестра моя принимает благодеяние вашего высочества, я же вынужден отказаться.
— Отказаться?
— Да, сударыня, при дворе мне было нанесено оскорбление. Враги, которые заставили меня его пережить, найдут способ задеть меня вновь и с еще большей силой, если узнают о моем возвышении.
— Даже при моем покровительстве?
— Тем более при вашем покровительстве, — решительно отрезал Филипп.
— Это правда, — побледнев, шепнула принцесса.
— А еще, ваше высочество… Но нет, я забыл, беседуя с вами, что нет счастья на земле… Я забыл, что, уйдя в тень, не должен был больше выходить на свет: человек, наделенный сердцем, молится и вспоминает, пребывая в тени!
Филипп произнес эти слова таким голосом, что принцесса задрожала.
— Придет день, — сказала она, — когда я получу право произнести вслух то, о чем сейчас могу только думать. Сударь, ваша сестра в любую минуту может приехать в обитель Сен-Дени.
— Благодарю вас, ваше высочество, благодарю.
— Что до вас… Мне хочется, чтобы вы меня о чем-нибудь попросили.
— Ваше высочество…
— Так мне угодно!
Филипп увидел, как к нему протянулась затянутая в перчатку рука принцессы; рука помедлила в воздухе: быть может, то был лишь повелительный жест.
Молодой человек опустился на колени, взял эту руку и медленно, с мучительным трепетом и волнением прижался к ней губами.
— Просьбу! Я жду! — сказала дофина, которая была в таком волнении, что не отняла руки.
Филипп понурил голову. Волна горьких мыслей захлестнула его, как буря человека, смытого за борт. Несколько мгновений он молчал, окаменев, а потом выпрямился и тусклым, безжизненным голосом произнес:
— Паспорт, чтобы покинуть Францию в тот день, когда моя сестра поступит в обитель Сен-Дени.
Дофина в ужасе отступила назад, но, видя всю глубину страдания, которое она понимала и, быть может, разделяла, не нашла других слов для ответа, кроме краткого и невнятного:
— Хорошо.
И скрылась в аллее, обсаженной кипарисами — единственными деревьями, зелень которых, украшение могил, не поблекла под дыханием осени.
157. ДИТЯ БЕЗ ОТЦА
Близился день горя, день стыда. Несмотря на то, что добрый доктор Луи ходил к Андреа все чаще, а Филипп заботливо опекал и утешал ее, она час от часу впадала во все большее уныние, словно узница в ожидании казни.
Бедный брат часто заставал Андреа во власти страха и задумчивости. Глаза ее были сухи. Целыми днями от нее не слышно было ни слова; потом она внезапно вскакивала, начинала метаться по комнате, пытаясь, подобно Дидоне, убежать от себя самой, то есть от муки, которая ее убивала.
И вот однажды вечером Филипп застал ее еще бледнее, беспокойнее, тревожнее, чем обычно, и тут же послал за доктором, прося его приехать этой же ночью.
Было 29 ноября. До поздней ночи Филипп занимал Андреа разговорами; он заводил речь о самых печальных, самых близких им обоим вещах, даже о том, чего девушка избегала касаться, как избегает больной прикосновений грубой и тяжелой руки к своей ране.
Филипп сидел у огня; служанка отправилась в Версаль за врачом и забыла опустить жалюзи, поэтому отблеск лампы и блики ее пламени ложились нежным узором на снежный ковер, которым устлали садовый песок первые холода.
Филипп улучил миг, когда мысли Андреа успокоились, и без подготовки приступил прямо к делу.
— Дорогая сестра, — сказал он, — вы уже приняли наконец какое-нибудь решение?
— О чем? — с горестным вздохом спросила Андреа.
— О… О вашем ребенке, сестра.
Андреа содрогнулась.
— Время приходит, — продолжал Филипп.
— О Боже!
— Я не удивлюсь, если это случится завтра.
— Завтра!
— И даже сегодня, любезная сестра.
Андреа так сильно побледнела, что Филипп испугался; он взял руку девушки и поцеловал.
Андреа быстро пришла в себя.
— Брат, — отвечала она, — я не стану с вами лицемерить: лицемерие, прибежище пошлых душ, было бы для нас с вами бесчестьем. В голове у меня перемешались благие принципы и предрассудки. Я не знаю, что есть зло, с тех пор как усомнилась в том, что есть добро. Поэтому не судите меня строже, чем судят повредившихся в уме, если только вы не пожелаете принять всерьез нынешние мои воззрения, естественное и неизбежное, клянусь вам, следствие чувств, которые мне пришлось испытать.