Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
На улицах не осталось никого, кроме ночного дозора, который нес службу несколько более вяло, чем всегда, и гигантский мирок, называемый Версалем, постепенно погрузился во тьму и молчание, равно как весь окружающий мир, частицей которого был Версаль.
На углу окаймленной деревьями улицы, ведущей прямо к дворцу, на каменной скамье под сенью каштанов, уже покрытых густой листвой, сидел человек преклонных лет; лицо его было обращено к замку, обеими руками он опирался на трость, а руки служили опорой головы; лицо его было задумчиво и вдохновенно.
Человек этот был уже стар, согбен, хил, но глаза его полыхали былым огнем, а мысль пылала еще ярче, чем глаза.
Вздыхая, он погрузился в задумчивость и не замечал на противоположной стороне площади другого человека, который с любопытством поглядел через ограду, расспросил гвардейцев, а потом пересек наискосок эспланаду и направился прямо к той же скамье, чтобы на ней отдохнуть.
Это был молодой человек, скуластый, с приплюснутым лбом, с кривым крючковатым носом, с ядовитой усмешкой. Он шел к скамье, ухмыляясь, и, казалось, этой ухмылкой, обращенной к самому себе, вторил какой-то потаенной мысли. Подойдя почти вплотную к скамье, он заметил старика и отпрянул в сторону, в то же время пытаясь привлечь к себе его внимание неопределенным смешком; он только опасался, как бы взгляд его не оказался неверно истолкован.
— Дышите воздухом, сударь? — произнес он наконец, решительно приблизившись к скамье.
Старик поднял голову.
— Да это же мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.
— А вы тот самый молодой лекарь, — откликнулся старик.
— Не позволите ли присесть с вами рядом?
— С большою охотою, сударь.
И старик подвинулся.
— Судя по всему, королю стало лучше, — заметил молодой человек. — Все радуются…
И он снова рассмеялся.
Старик не отвечал.
— Весь день, — продолжал молодой человек, — из Парижа в Рюэйль и из Рюэйля в Версаль сновали кареты. Как только король поправится, он вступит в брак с госпожой Дюбарри.
Вымолвив это, он рассмеялся еще громче прежнего.
Старик снова не ответил.
— Простите мне этот смех, — с жестом, изобличавшим тревожное беспокойство, продолжал молодой человек, — но знаете ли, добрый француз должен любить своего короля, а королю ведь полегчало.
— Не глумитесь, сударь, — кротко возразил старик, — смерть человека всегда приносит кому-нибудь горе, а смерть короля часто оборачивается великим горем для всех.
— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — с иронией перебил молодой человек. — Эх, дорогой учитель, неужели вы, такой выдающийся философ, разделяете подобную мысль? О, мне ведомы ваши искусные и энергические парадоксы, но такого я вам не прощаю.
Старик покачал головой.
— Да и потом, — добавил молодой человек, — с какой стати предполагать, что король умрет? Кто об этом говорит? У короля оспа. Мы все знаем, что это такое; рядом с ним Борде и Ламартиньер, опытные врачи. Бьюсь об заклад, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель; правда, французский народ на сей раз уже не давится в церквах на молебнах за здравие, как во времена первой болезни. Помилуйте, все на свете рано или поздно приедается.
— Молчите! — содрогнувшись, отвечал ему старик. — Молчите! Поймите, вы говорите о человеке, на которого в эту минуту указует перст Всевышнего.
Молодой человек, пораженный этими странными словами, искоса взглянул на своего собеседника, чьи глаза не отрывались от дворца.
— Значит, вам что-то известно? — спросил он.
— Взгляните, — отозвался старик, указав пальцем на окна дворца, — что вы там видите?
— Освещенное окно… Вы это имеете в виду?
— Да. Но какой в нем свет?
— Свеча в маленьком фонаре.
— Вот именно.
— И что же?
— Что? А вы знаете, молодой человек, что означает пламя этой свечи?
— Нет, сударь.
— Оно означает, что король жив.
Молодой человек пристальней вгляделся в старика, словно желая удостовериться, что тот в своем уме.
— Эту свечу зажег мой друг господин Жюсьё, — продолжал старик, — и она будет гореть, покуда король жив.
— Значит, это сигнал?
— Да, сигнал, и наследник Людовика Пятнадцатого, спрятавшись за одной из штор, пожирает огонек глазами. Этот сигнал уведомит честолюбца о мгновении, с которого начнется его царствование, а меня, бедного философа, о мгновении, когда дыхание Бога задует целый век и жизнь человеческую.
Молодой человек в свой черёд содрогнулся и придвинулся ближе к собеседнику.
— Да, вглядитесь хорошенько в эту ночь, молодой человек, — сказал старик, — обратите внимание, сколько туч и бурь она в себе таит. Я, несомненно, увижу зарю, которая за нею воспоследует: ведь я не так стар, чтобы не дожить до утра. Ну а вы, быть может, увидите и конец царствования, которое вот-вот начнется и в котором, как в этой ночи, заключены тайны, коих я уже не увижу. А посему я не напрасно слежу взглядом за пламенем свечи, значение которого я только что вам объяснил.
— Ваша правда, — прошептал молодой человек, — ваша правда, учитель.
— Людовик Четырнадцатый, — продолжал старик, — царствовал семьдесят три года. Сколько процарствует Людовик Пятнадцатый?
— Ах! — вскричал молодой человек, указывая пальцем на окно, которое внезапно утонуло во тьме.
— Король умер! — произнес старик, в непонятном ужасе вскакивая на ноги.
На несколько минут оба собеседника смолкли.
Вдруг из парадного двора галопом вылетела карета, запряженная восемью лошадьми. Впереди скакали двое курьеров с факелами в руках.
В карете были дофин, Мария-Антуанетта и ее высочество Елизавета, сестра короля.
Пламя факелов бросало зловещий свет на их бледные лица. Карета проехала совсем близко от обоих мужчин, шагах в десяти от скамьи.
— Да здравствует король Людовик Шестнадцатый! Да здравствует королева! — пронзительным голосом прокричал молодой человек, и крик его был похож не столько на приветствие, сколько на оскорбление.
Дофин поклонился; дофина обратила к кричавшему печальное и строгое лицо. Карета исчезла.