Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Чисты были мысли о святом правом деле.
5
Весть потрясла, как оглушительный раскат грома, — Ходкевич на подходе к Москве. До сей поры донесения были успокоительные: польское-де войско ещё далеко, ещё не в сборе, ещё медлит да корма запасает.
Оказалось же, верные слухи переплелись с неверными, и всё открылось только теперь.
Приведя войско к Троице, Пожарский замышлял поначалу стоять тут не двигаясь с места, покуда накрепко не утвердится договором с подмосковными казаками о мире
Погода выдалась дурная, ветреная, не погода — непогодь. И крестный ход, что, упреждая войско, направился из монастыря по Московской дороге, был едва не остановлен встречным вихрем и плотными тучами пыли.
Скручивало и рвало над головами монахов священные хоругви, осыпало серым земляным прахом иконы Живоначальной Троицы, чудотворцев и основателей монастыря Сергия и Никона.
Не к добру случилось такое ненастье, и, если бы не опасное продвижение Ходкевича и не страшная угроза от него Москве, верно, задержался бы выход рати и крестное шествие было бы отложено. У многих захолодела душа от зловещего дурного знака, многих охватила суеверная тревога. Но никто не стал поднимать сполоха, лишь построжали и посуровели лица у монахов и ратников. С честным крестом в руке, сбиваемый ветром с ног, упорно шёл в голове хода архимандрит Дионисий.
Миновав пруды и поднявшись на холм, что прозывался горой Волкушей, освящённый собор остановился, чтобы пропустить мимо себя тронувшееся войско. В раздуваемых колоколами ризах, с взлохмаченными бородами наваливались тщедушными телами на посохи старцы, глубже надвигали на глаза чёрные клобуки. Пытались прикрыться от бешеного ветра ладонями юные иноки. Словно крылья рвались с огорлий и трепетали в воздухе церковные хоругви. В пыльном смерче металась сорванная с чьей-то головы камилавка. Приходилось тесно грудиться на склоне с подветренной стороны.
Войско медленно и словно бы нерешительно двигалось по дороге, обтекая холм. Шапки и шлемы были надвинуты на глаза. Но всё же, ряд за рядом оказываясь напротив архимандрита и священников, ратники обнажали головы, чтобы принять благословение. И не уставал повторять Дионисий всякому, кому протягивал серебряное распятие и кого направо и налево кропил святою водой:
— С тобою Бог и великий чудотворец Сергий на помощь, не посрами веру православную, не посрами светлую землю русскую!
Тянулась и тянулась людская вереница, не кончаясь. Пропадала в пыльной мути. Чтобы преодолеть напор ветра, люди пригибали головы, поворачивались боком. Испуганно ржали кони, упрямились, норовили остановиться или прянуть в сторону.
Пожарский с Мининым подъехали к архимандриту последними. Тот благословил их и хотел было сказать ещё несколько утешных слов, но, донельзя истомлённый и усталый, еле удерживая в руке ставший неимоверно тяжёлым крест, он только прошептал:
— Крепитеся. Вам возмочь и другим такожде.
В последний раз осенил крестом Дионисий двух верных сподвижников, всем сердцем болезнуя о них, когда они уже миновали его. И тут случилось чудо — ветер внезапно сник и переменился.
Теперь подул он в спину с такой ярой силой, что ратные начальники едва удержались в сёдлах. Пушечным залпом хлопнули
— Господь явил свою милость! — возгласил вдогонку Пожарскому с Мининым одушевившийся архимандрит. — Ступайте без смятения!
В глазах Дионисия стояли слёзы.
Войско враз приободрилось, подтянулось, из конца в конец разносились весёлые задорные голоса:
— Уф, от сердца отлегло!
— Слава Богу, отпустило! А не то бы упилися бедами да опохмелилися слезьми.
— Кто беды не бедовал!
— Оно так. Да реву-то впереди б токо не было.
— Чего Лазаря петь?
— А, право, не столь смертей, сколь скорбей!
— Ишь ветер-то теперя пуще воеводы гонит-погоняет!
— Лети лётом, ребята! — во весь голос советовал Шамка.
Ноги сами несли к Москве. До неё оставалось менее шестнадцати вёрст.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Стоя посреди разорённой деревянной церквушки, Ходкевич поджидал панов полковников, позванных на совет.
В свободном проёме входа с повисшей на петле взломанной дверью гетманскому взору открывалась чистая слепящая синева небес и в окружении старых кряжистых дубов сельская площадь, сплошь запруженная драгунами его собственного регимента. Сидящие в сёдлах и спешенные драгуны передвигались, сбивались кучками, гомонили, разражались смехом. Среди их коловращения вверх и вниз ходила жердина колодезного журавля — жаждущим не было конца. Гетман невольно облизнул спёкшиеся губы, но отогнал от себя мысль послать слугу к колодцу: он привык не потакать своим слабостям.
Всему войску была дана краткая передышка на подходе к Вязёмам, былой годуновской усадьбе, откуда до Москвы оставался уже только один переход. Ходкевичу понадобилось созвать военачальников, чтобы напоследок увериться в их готовности к совместным действиям.
Даже малая задержка панов вызывала в гетмане досаду. У него страдальчески надламывались брови, когда он начинал сердиться и закипать гневом. Но на сей раз метать громы и молнии не пришлось — полковники явились разом. Неулыбчивым, цепким взглядом круглых тёмных глаз Ходкевич встречал каждого, кто поочерёдно возникал в проёме: Невяровского, Граевского, Млоцкого, Корецкого, Величинского, казацкого вожака Зборовского. Обступали паны военачальники гетмана бесцеремонным, сплотившимся не в одних сечах, а и в шумных застольях скопом, не блюли никакой чинности.
Не прерывая начатую по пути к гетману размову, они всласть перемывали косточки ротмистру Павлу Хмелевскому, который, по их сведениям, перебежал к московитам из-за того, что не захотел примириться с оскорбившим его Руцким. Оба — и Хмелевский и Руцкий — были мужьями донельзя строптивыми, впадали в горячку и, затеяв вражду, уёма не ведали. Панство сожалело, что с Хмелевским, попадись он в руки, придётся поступить как с изменником: сбежавшему ротмистру нельзя было отказать в храбрости и умении вести бой. Хохотнув, язвительный Млоцкий, которого не раз поколачивали русские в схватках, когда он служил тушинскому царику, вдруг поведал, что Хмелевский сделался перемётчиком вовсе не из-за стычки с Руцким, а из-за обещанной ему Пожарским щедрой платы.