Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Треснула пополам орясина, которой пан Роман без всякой пощады вытянул по спине вельможного пана Адама. Отброшенный в угол, ошалевший царик пьяно икал, прикрывая лицо полой бархатного кафтана и суча ногами.
— У, быдло! — заорал на него Ружинский. — Подлы монстру и подлы хлоп!.. Як Бога кохам, поконаю, врог... Кто ты ест? Шкодливы хлопак! Фальшивы цар...
И вот царик пропал. В поисках его Марина кинулась было к дворам москалей, но столкнулась у поставленного наспех церковного сруба с самим патриархом Филаретом. Даже в облезлой лисьей шубе, надетой поверх обыденной монашеской рясы, Романов был статен и величав, грозные очи под густыми разлётистыми бровями полыхали ненавистью, лик был бледен и истомлён.
— Цыц, еретичка! — вскричал он на Марину, как на дворовую девку. — Сгинул ирод твой бесследно,
Словно от огня, отшатнулась от него изумлённая Марина, хорошо помнившая, с каким смирением и чинностью внимал недавно патриарх бессвязным хвастливым речам её царственного мужа. Яркие клюквенные пятна высыпали на её мелово-бледном лице, заливая лоб и щёки.
Встрёпанная, зарёванная, с распущенными власами, она бродила по польскому стану, заглядывая в шатры и палатки, избы и землянки, стараясь хоть что-нибудь проведать о царике. Но везде её встречали с хохотом или похабной бранью. Насильно затаскивая к себе, разгулявшиеся жолнеры опаивали её вином, тискали, как последнюю шлюху, понуждали к сожительству. Безумство овладело Мариной, и голубая её кровь сменилась на чёрную — дикую и пакостную. Не было больше гордой шляхтянки — была задурившая в отчаянии, неразборчивая и неряшливая блудница.
В грязном шатре задремавших после долгой попойки гусар и отыскал её верный царику Иван Плещеев-Глазун. В тяжёлом шлеме с пышными перьями и гусарском плаще, скрывавшем её щуплое тело, неузнаваемая Марина квело поматывалась из стороны в сторону, восседая верхом на сосновом чурбаке, что был водружён прямо посреди заваленного объедками и опрокинутыми чарками стола. Она была так пьяна, что вовсе не заметила, как Плещеев задул огонь в сальных плошках, взял её на руки и осторожно вынес к возку.
Проснувшись в дворцовых покоях, опальница долго приходила в себя, через силу вслушиваясь в бархатный голос своего нежданного спасителя. И чем больше доходил до неё смысл его речи, тем скорее оставляло её дурное похмелье и быстрее прибывали силы. Плещеев стоял у двери, с подобающим приличеством не поднимал глаз от украшенного золотым шитьём подзора приоткрытой постельной завеси, теребил крючковатыми тёмными пальцами бороду и говорил мягким глуховатым баском угодливого и верного служки:
— Жив, жив голубь-то наш Димитрий Иоаннович!.. Бежамши он отседы, от греха подале. Напялил мужичью сермягу и ухоронился со скомрахом Кошелевым под рогожками да досками на навозных розвальнях, а добры людишки вывезли его прочь... В Калуге он днесь, отложился от недругов своих, от злыдня Ружинского и сызнова в силе, иную рать набираючи... А то страх, кака тута ему теснота чинилася! Да, эко дело, и зайца растравить можно — лютее волка станет. Воспрял в Калуге-то молодец. Тамошни мужики на кресте поклялися ему служить, а они твёрже ему прямят, чем твои ляхи. Будет, будет ещё Димитрушко на московском престоле, грянут встречь вам московски звонницы... Побожиться могу, во всю моченьку грянут малиновы-то. По Руси широкий звон пойдёт...
Нет, не люб и не мил был Марине навязанный ей в мужья оплошистый и невзрачный нынешний самозванец. Не чета прежнему. Однако без него не увидеть ей сызнова сверкающего богатыми каменьями царицыного венца, не услышать хвалы на Москве, не покрасоваться под щедрым золотым дождём.
Уже ничто не могло вернуть её назад в родовое гнездо — тихую Дуклю, пути туда без позора нет. Как бы позлорадствовала завистливая сестра Урсула, жена брата Адама Вишневецкого — Константина, увидев её обесчещенной и обездоленной. Как бы возрадовались её падению чистюли панны из магнатских семейств, что называли Марину лжекрасавицей и ставили намного ниже себя... У, яя курче! [25] Да все они мизинца её не стоят!.. Ведают ли, что она, даже покинутая родным отцом, даже обесчещенная, счастливее их во сто крат? На её голове была алмазная корона, и перед ней лежало ниц великое государство. Она была царицей, и она будет ей вновь. Уже совсем придя в себя и воспрянув духом, Марина через завесь неколебимо сказала Плещееву:
25
Куриные яйца (польск.).
— Тщеба
— Погодим чуток. Слышь, что творится! — ответствовал предусмотрительный Плещеев.
Снаружи доносилась пальба. То ли поляки опять повздорили между собой, то ли схватились с москалями, которые ставили им в вину пропажу царика. Возле самого дворца роились крикливые оружные мужики, сбегались и расходились озабоченные дворяне и дети боярские, суматошно сновали приказные подьячие. Мимо с диким ором проносились на косматых бахматах татарские лучники. Визжал и скрипел под копытами, полозьями, сапогами и лаптями забрызганный рыжей конской мочой снег.
26
Нужно бежать! (польск.).
Целый день не понять было, кто чего хотел и кто с кем затевал новые свары.
Марину сжигало нетерпение. Однако Плещеев, сумев сговориться с донскими казаками, дожидался глухой ночи. Чтобы убить время, Марина придвинула к себе низкий шандал с зажжёнными свечами и принялась за прощальное письмо тушинцам.
«Я принуждена удалиться, избывая последней беды и поругания. Не пощажены были и добрая моя слава и достоинство, от Бога мне данное. В пересудах равняли меня с падшими жёнками, глумились надо мною за чарками. Не дай бог, чтобы кто-то вздумал мною торговать и выдать тому, кто на меня и Московское государство не имеет никакого права. Оставшись без родных, без друзей, без подданных и без заступы, в скорби моей поручивши себя Богу, принуждена я ехать поневоле к своему мужу. Ручаюсь Богом, что не отступлюсь от прав своих как ради защиты собственной славы и достоинства, потому что, будучи владычицей народов, царицею Московскою, не могу стать снова польскою шляхтянкою, снова быть подданною, так и ради блага того рыцарства, которое, любя доблесть и славу, помнит присягу...»
— Пора, государыня! — распахнув дверь, нетерпеливо позвал её Плещеев.
Они вышли во двор, где уже молчаливо поджидал их десяток всадников. Марина была в походном жолнерском одеянии.
Два казака расторопно подсадили её на коня.
Ехали тихо, нераздельным тесным скопом и только за внешним крепостным валом пришпорили коней.
В Калугу они прибыли до заутрени. Добравшись в рассветной сутеми до царикова двора, Марина повелела страже разбудить самозванца.
Заспанный, опухший с перепою, он выскочил на крыльцо, увидел Марину и, не веря своим глазам, бросился навстречу к ней. Впервые с радостью и с искренним чувством, словно долгая разлука пробудила внезапную любовь, Марина раскрыла самозванцу объятия.
2
Гетман Ружинский рвал и метал. По неосмотрительности он упустил самозванца и Марину, потерял множество польского и литовского рыцарства, уехавшего под Смоленск, умножил недовольство шляхты и от всего этого был вне себя.
В Тушине разгорались свары. Чуть ли не всякий день собирались, но вновь и вновь не могли найти согласия. Сборища завершались дракою и пальбой.
Воровской боярин Трубецкой поднял донских казаков, кои на виду у всех покинули лагерь, двинувшись к самозванцу. Взбешённый Ружинский наслал на них свои хоругви и конницу пока ещё верного ему атамана Заруцкого. В открытом поле тушинцы нещадно рубили друг друга. Почти две тысячи казаков сложили здесь буйные головы. Немыслимые тучи воронья кормились вокруг лагеря. Волки перестали выть по ночам, обожравшись мертвечиной. Но жестокость гетмана не укротила других утеклецов. Многочисленное воинство дробилось на глазах.
Русские тушинцы отправили своих послов к Сигизмунду, надумав просить на Москву его сына Владислава.
Большим было посольство. Тронулись в путь строптивый Михаил Салтыков с сыном Иваном, взбалмошные князья Василий Рубец-Мосальский и Юрий Хворостинин, а с ними Лев Плещеев и Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, тут и неуёмный смутьян и распутник, один из любимцев ещё первого самозванца Михайла Молчанов и готовый на всякую пакость, бывший московский кожевник Федька Андронов. Уехали все те, кто был в самом большом почёте у вора. Уехали, да и не воротились. И это стало знаком для оставшихся в Тушине русских.