Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Как и все посадские, Кузьма страдовал в заволжских поёмных лугах. Косили тут уже не на своих делянах по семьям, а на земском наделе заедино — для общего тягла, для ратного припасу. И людей сбилось множество. Почтенные горожане находили кого послать замест себя либо откупались, но Кузьме нравилось быть среди люда, поработать на равных, состязаясь в умельстве и ловкости, потому он и явился сюда со всеми.
Перед купальской ночью, со своим обычным тщанием сладив шалаш из нарубленных ивовых веток, он улёгся спать. Истошные вопли разбудили его. Кузьма вылез из шалаша и, ещё не пришедший в себя, смурной, стал глядеть на языческое игрище. Вокруг полыхали
Молодые парочки, подхватив соломенное чучело Лады, взялись прыгать через костры, за ними пустились и мужики.
Раньше Кузьме тоже, верно, было бы весело, но теперь его угнетала тоска. И он забрался обратно в шалаш.
Снилось Кузьме вселенское, без конца и краю полыхание, падающие огненные столпы, метание чёрных ломаных теней, отчего ему хотелось бежать без оглядки, но он не мог даже шевельнуться, и вдруг снова привиделся преподобный Сергий...
На другой день, намахавшись вдосталь косой, Кузьма не стал спешить на артельное хлёбово — не до кулеша. Пошёл лугами куда глаза глядят.
Первая вечерняя звезда слабым свечным огоньком затеплилась в небе. Истомная и немая, до звона в ушах тишина обволакивала дали, недвижную гладь высокого травостоя, одиночные купы ракитника, затемневшие зеркальца озерков. Изредка только слышался скрип коростеля и плавный сонливый выдох испускающей из себя тепло земли.
Кузьма наугад вышел к берегу Волги, сел у кустов на ещё горячий песок.
Река, казалось, замерла в тяжёлом безмолвии своей разливанной широты, лишь изредка её тёмная шелковистая вода чуть приплёскивала у хищно растопыренных коряг, словно ластилась, умиротворяя их. Наползая исподволь, сумерки неотвратимо и жадно сжимали прозор. И во всём обозримом Кузьме почуялась полная безысходность и податливое покорство.
Вновь овладели им неотвязные думы, отягощённые последними чёрными вестями.
Неспроста, верно, ходят упорные слухи на торгу, что всё московское ополчение перешло к изменному атаману Заруцкому, который, мол, уже похвалялся посадить на престол сына распутной Марины Мнишек. С него станется — посадит! И будут помыкать Русью, всем её людом ежели не ляхи, так царёныш-выблядок. Дотерпелись, допотворствовались! И ладно бы бояре. Им свои вотчины чести дороже. Но прочим-то неужто глупой животиною быть свычно: куда погонят — туда и гоже, хоть на заклание?
Он вспомнил вчерашнее ночное веселье, буйные игрища и пляски, и ему стало обидно за посадских. Разумел Кузьма: зряшная та обида, ибо не ему судить испокон заведённое и Купала вовсе ни при чём. Но всё тошней ему было от мирской беспечности. Нет, он не стерпит, он восстанет! Кому иному всё едино, а ему невмоготу: всклень налито. Надобен почин, и он почнёт, сам набатом станет. Неспроста видения были...
Сзади затрещало, встрепенулся лозняк, кто-то встал за спиной. Кузьма обернулся — старик Подеев.
— Хватилися, вишь, а тебя и след простыл, Минич, — словно винясь, смущённо сказал он. — Занедужил, ай?.. Без тебя и за кашу не сели, ждём-пождём. Подымай-кася, не побрезгуй обчинного котла...
О своих чудесных видениях Кузьма поведал протопопу Савве Ефимьеву, с которым
Рассудительный Савва взял за обычай наперёд обмыслить, а потом изъяснить. И Кузьме поначалу ничего не сказал. Да и урочное время для него подоспело — обедня. Потому, попросив Кузьму обождать, он справил службу, неспешно переоблачился в ризнице и вышел из храма, когда с паперти уже схлынул весь люд.
В обыденном одеянии Савва выглядел простовато, крупное раздобревшее лицо и тяжёлые, в узлах руки были по-мужичьи грубы, — не зря Кузьма считал протопопа человеком единой с ним породы.
Они привычно побрели по кремлю к Дмитриевской башне, прошли обочь неё и встали под старой ветлой у затянутого ряской пруда Сарки, где по мутным прогальям смиренно плавали домашние утицы.
— Всякое человецам блазнится, Козьма-свете, — издалека начал протопоп, именуя содруженика велелепно Козьмой. — Всякое. У многих алчба сокрытая да тщеславие вельми искусительны наваждения воспаляют. — Савва хитро прищурился, указал рукой на пруд. — Поди, точию крякушам всё без надобы, абы утробы насытити. — И вдруг предостерёг: — Упаси тя Бог от гордыни.
— Попусту не пожаловал бы к тебе, — без обиды молвил Кузьма. — Нужда привела. Не подобиться же твоим кряквам. Совета прошу.
— Яз о сём и реку, — протопоп мягко коснулся ладонью плеча Кузьмы. — Ано, чую, не Словеса ти надобны — подспорье.
— Знамо, — подтвердил Кузьма.
— Видения твои в смятение мя привели, — чистосердечно признался Савва. — Великий подвиг вещают, велий. Апостольский. По силам ли?..
Кузьма промолчал.
Корявая ветла дремотно шелестела над беседниками, заслоняя их от солнца. По другую сторону пруда грудились, выпирали торцами серые схожие избы и пристрой, над которыми высился резной гребень крутой тесовой кровли дьячьего дома. Копошились в пыли куры. У скособоченной огорожи пухлый малец в грязной рубашонке стегал лозиной крапиву. Утицы поочерёдно выбирались на берег, неторопко ковыляли по луговинке. Сущий покой был всюду, так что даже не верилось, каким гибельным смрадным тлением охвачена Русь.
— Эх, лежала секира при корени, а ныне его сече, — по-бабьи горестливо вздохнул Савва. — Разлад — злосчастие русское, Козьма-свете. Не велика заслуга клич бросити, был бы прок. Ты-то что ж таишься, коли с нуждою пришёл. Удумал что?
Савва со старанием принялся оглаживать пышную бороду. Кузьма посмотрел на протопопа умными пытливыми глазами, которые навыкли не только всё примечать, но и сразу оценивать. Заговорил ровно:
— Новое ополчение надобно, а ополчаться опричь нас некому, ибо твёрже ныне города на Руси нет, изменою не замараны...
Он говорил, что несогласие, учинённое властями, довело народ до самоистребления, что днесь всякий разбойник, вот хоть тот же Заруцкий, мнит себя вершителем, своевольничает как хочет. А люди мечутся, пропадают за пустые посулы, не зная, где истина и к кому пристать. Уже нет города, где бы не буйствовала смута, не творилась измена, не свирепствовало зло. То, что ворог не растоптал, свои дотаптывают. Воеводы беспомощны, и веры им нет. Некому иному, как самому народу, беды не отвести. Но народ должно сплотить. А сплотит его лишь единое радение о защите всей земли. Один Нижний покуда не заражён растлением, однако и тут час от часу жди беды. Медлить больше нельзя. Уповать не на кого. А не поднимутся нижегородцы — их постигнет та же участь, как и другие города. Тут последний щит Руси, последнее прибежище надежды и веры.