Жрецы и жертвы Холокоста

Куняев Станислав Юрьевич

«Дорогому Стасику, соучастнику этой маленькой полонофильской манифестации — с благодарностью и надеждой видеть его у нас почаще.

Анджей Дравич. Варшава, в поэтическое время 27.IX.73».

Литераторы Польши — поляки и евреи — помнят, кто такой Дравич. Однако в мой польский цикл вплетена и еврейская нитка, поскольку мою впечатлительную душу не могли не потрясти страшные свидетельства освенцимского музея смерти. И бронзовую доску, свидетельствующую в то время, что здесь было уничтожено «4 млн евреев», я помню. Ну как было доверчивому славянскому сердцу не взволноваться и не написать нечто общечеловеческое на тему «за нашу и вашу свободу»? До книги «Шляхта и мы» — надо было еще дожить. И над камнями двух Варшавских восстаний — польского и еврейского — я тогда проливал искренние слезы. Иногда мне кажется, что лучше бы я не знал всего, что пришлось узнать в конце XX века о характерах и судьбах народов. И люди, и народы, оказывается, несовершенны. Как сказал Пушкин: «Любви, надежды, тихой славы недолго нежил нас обман, исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман».

Но все равно мне дороги мои родимые пятна, мои молодые чувства и озарения, которыми я жил в то, говоря словами Анджея Дравича, «поэтическое время». Никто лично не виноват в том, что случилось. Прошло время, когда мы вдохновенно разбрасывали камни. Пришло время их собирать. Поэтому в заключение своей работы о жертвах и жрецах Холокоста я вспомнил о своем польском, и в то же время освенцимском, и в то же время библейском ощущении мира, которое посещало меня в лучшие годы, прожитые «в рифму», когда «мне были новы все впечатленья бытия».

Не все стихотворенья из этого странного цикла я печатал в своих книгах. Собрав их сейчас в единое целое из старых блокнотов, я понял, что написал эту хронику не случайно. Да и вообще поэзия дело суровое: все, что написано пером — не вырубишь топором…

Польская

хроника 1 Я на поезде скором спешил из Москвы в направленье Варшавы, покидая границы державы, где полжизни с размаху прожил. Захотелось и мне посмотреть, как сверкает чужая столица, как торопится жить заграница, как звучит иностранная речь. Я увидел пейзажи на взгляд столь же милой славянской равнины, разве только что вместо осины здесь всё чаще каштаны шумят. Да по праздникам в Кракове пьют — не «Столичную», а «Выборову», захмелеют — и песни поют, и живут подобру-поздорову. И должно быть, была хороша сторона под названием Польша, но случилось так странно и пошло, что была неспокойна душа. Потому что, куда бы стезя ни вела за широкие реки, от любимых примет, от себя не уйти, не уехать вовеки. 2. Пепел и алмаз Умирает на белом экране для чего-то рождённый на свет террорист с револьвером в кармане, милый мальчик, волчонок, поэт. О как жаль, что она остаётся! Две слезинки бегут по щекам… Вот и кончено… Что остаётся? Остаётся платить по счетам. Я ведь тоже любил неуютность, я о подвигах тоже мечтал. Слава… странствия… родина… юность… Как легко, как высоко витал! Умирает убийца на свалке, только я никому не судья. Просто жалко. И девушку жалко, и его, и тебя, и себя. 3 По «Гранд-отелю» бродит швед, скучает с длинноногой шведкою. Он, видимо, объездил свет и утомился жизнью светскою. Он на машине подлетел к руинам взорванного здания и, хлопнув дверцей, оглядел следы варшавского восстания… Так бестолково проживать — слоняться, морщиться, покуривать, не пропивать, не прожигать, а просто-напросто прогуливать. Пускай распнут! Пускай сомнут, но есть у нации наследие, и эти несколько минут облагородили столетие! Жиреет плоть, дымится снедь, но где-то рядом в смежной области живут поэзия и смерть, сопротивляясь вечной пошлости! 4. Разговор в баре Я сказал ему: «Гагарин»! Я сказал: «Борьба за мир!» И ответил англичанин: «Лондон! Англия! Шекспир!» Чтобы не угасла тема, я вскричал без лишних слов: «Черчилль!» — и тогда мгновенно он парировал: «Хрущев!» Стопки сдвинули со стуком, молча выпили за жизнь и, довольные друг другом, у лыбаясь, разошлись. Слава людям знаменитым — будь то вождь или король, космонавтам и министрам, кинозвездам, футболистам — лишь бы имя, как пароль. Он доволен — я доволен, каждый при своем уме, Каждый, к сожаленью, волен жить, как хочет, на земле. 5 Июльская жёлтая рожь дышала дыханием свежим, струился за стёклами дождь, когда мы въезжали в Освенцим. Как водится, всё заросло, бараки, пути, эшафоты, поскольку добро или зло — не всё ли равно для природы? А мы — только дети её, подвластные жизни и тленью… Цветение — и забытьё, и сопротивленье забвенью. Нас кормит родная земля, нам головы кружит свобода. Мы все, к сожаленью, семья, а как же в семье без урода… От летних обильных дождей речная вода пожелтела, цепочка седых журавлей над жёлтой водой пролетела. И чтобы среди суеты век памяти не был короток, мы спешились и на цветы собрали по нескольку злотых. 6 Трибун, вчера произносивший речь, сегодня сник. В его отчизне ночью раздался гул, зашевелилась твердь и пустословье вылезло воочью. Вы, щелкопёры и говоруны, я видел вас на всяческих широтах. Вас выделяет организм страны, как слизь, — на эпохальных поворотах. Грядущий пламень теплится в золе, а слово «кровь» всегда звучит утробно… Но что же делать, если на земле ничто не зарождается бескровно! Как пауки из выморочных слов, вы тщитесь ради цели бесполезной соткать стенографический покров над синей мглой, над животворной бездной. Но грянет гром — покатится звезда, внезапно заскрипит кора земная, и от словесной пыли ни следа, и жизнь шумит, словесный прах смывая. 7 Гидесса — студентка с копною волос, такая, что я покачнулся… Но вот за витриною — груда волос: Причёска — кощунство. Полячка, что делать? — ведь жизнь коротка, в ней всякая встреча, как чудо… Труба крематория так высока! — Кокетство — кощунство. Согбенный еврей неподвижно стоит, и скорбь на лице, как кольчуга. Свихнуться бы надо — стоит и молчит. Молчанье — кощунство Художник с мольбертом рисует барак, чтоб сплавились жизнь и искусство. Как будто возможно! Наивный чудак… Искусство — кощунство. Турист от усталости очи закрыл, пора бы, дружище, очнуться. А где — ты находишься, милый, забыл? Усталость — кощунство. На поле крестьянское пепел летел, где брюква, ячмень и капуста цвели, удобряясь останками тел… Капуста — кощунство. О эти прекрасные рифмы мои, мои благородные чувства! Да что говорить? — Помолчи, помолчи, иначе — кощунство. 8 Почему же по центру Европы, на пути всё живое утюжа, разрушая дома и утробы, не промчались железные туши, почему не проехали танки, чтоб оставить подобие свалки, чтоб остались разбитые камни, да зверей одинокие тропы, да пустое пространство на карте, как клеймо на груди

у Европы… Почему не нашлось наказанья? Не хватило фантазии бедной? Но попалось мне в руки сказанье из истории ветхозаветной. 9 Как сказал Аврааму господь: — Дух растлился и рыщет по свету, и трепещет невинная плоть, ожидая призыва к ответу. Я вчера поглядел с высоты: ни фанатиков, ни атеистов, разложились, живут как скоты, и поэтому гнев мой неистов. Кто в разврате, а кто во хмелю, кто в распутство ушёл, кто в крамолу И поэтому испепелю Без пощады Содом и Гоморру! — Господи, — ответил Авраам, — я согласен, мы несовершенны, строим небоскрёбы и вертепы, воздвигаем башню к облакам. Благостыни недостойны мы, все в пороках, в метинах позора. Мало нам чумы или войны, не хватает глада или мора. Докатились. Господи, прости! но неужто среди нас не видно, может быть, найдётся, посмотри, ну хотя бы пятьдесят невинных. Пятьдесят младенцев или жён… разбомбишь — и грех падёт на душу… — И, коварной логикой сражён, Бог сказал: — Найдётся — не разрушу! — Но послушай! — продолжал хитрец. — Для тебя любой заблудший дорог. Основоположник и Отец, ну а если нас найдётся сорок?.. Может, в яслях, может, в детсадах сорок невиновных, душа в душу… — Помолчавши, Бог ответил так, очень недовольно: — Не разрушу… Шла торговля, били по рукам, то к стопам божественным ложился, то в припадке падал Авраам, то в изнеможении божился и рискнул — А ежели один праведник?! — И, потрясая сушу, Бог вскричал: — так знай же, сукин сын, и едина ради не разрушу! 10 Может быть, время, а может, война женщину в чёрном платке истрепала. Не потому ли так страстно она к каменным плитам костёла припала? Женщина разве сумеет понять в мире трепещущем и разноцветном, как совмещаются твист и Освенцим, с чем соглашаться и что проклинать? Разве успеет осмыслить она тайну материи, сущность движенья, если простейшей любви от рожденья чистая истина в дар не дана? Что ж, органист, забывайся, играй, вечность клубится под сводами храма, пусть расплеснётся она через край из сладкогласной утробы органа!

(1960–1964)

* * *

Вторым магнитным полюсом моей исторической вольтовой дуги после польского стал, как естественное продолжение трагедии Холокоста, ближневосточный арабский полюс. К тому же меня после моих «идеологических скандалов» — дискуссии «Классика и мы», письма в ЦК о «Метрополе» и о сионизме — если и посылали от Союза писателей за границу, то чаще всего на арабский Восток — в Сирию, Ирак, Иорданию, Йемен, Алжир, Тунис. Мол, говори там, что хочешь…

А я и рад был: в чреве великих древних цивилизаций в семидесятые- восьмидесятые годы кипела живая, кровоточащая, настоящая человеческая история. Не то что в пошлой и полуживой Европе, где встречаешься с какими-нибудь славистами, мелкими диссидентами, газетными папарацци. Ближневосточная жизнь, напротив, была трагической, мощной, простонародной. В Дамаске и Багдаде, в священной для мусульман Кербале и на берегах Иордана — великого ручейка человечества, который кое-где перепрыгнуть не стоило труда, — я встречал людей, умеющих жертвовать собой во имя своего народа и с именем Бога на устах.

В одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году мы прилетели с кабардинцем Алимом Пшемаховичем Кешоковым в Дамаск. Отоспавшись после самолета в гостинице, мы утром вышли в гостиничный вестибюль и встретили высокого араба с седой шевелюрой. Он бросился к нам с распростертыми объятьями. Это был палестинский поэт Муин Бсису, с которым мы не раз встречались на ближневосточных земных широтах. Я хорошо помнил его по Тунису…

Шел съезд писателей Палестины. Мы заседали под открытым небом в каком-то парке, над президиумом под порывами ветра, налетавшего со стороны Средиземного моря, трепетало, как парус, туго натянутое полотнище, на котором в окружении двух пальмовых ветвей была оттиснута, словно зеленый наконечник копья, территория Палестины, перекрещенная двумя черными винтовками. Со стола президиума аж до самого пола свешивалось белое покрывало с нашитыми из красных букв арабской вязи словами: «Кровью напишем для Палестины». На трибуну взлетел Муин и стал выкрикивать с нее стихи, посвященные командиру студенческого отряда, погибшему в схватке с израильтянами в ливанских горах. Рефрен стихотворенья, вызвавшего бурю рукоплесканий, мне тут же перевели:

Я люблю сопротивление, потому что оно — пуля в груди, а не гвоздика в петлице.

Поэт читал не только для живых, но и для мертвых, потому что трибуна, с которой он выступал, была обрамлена портретами палестинских писателей и журналистов, погибших в схватках за Палестину. Все они были чем-то похожи на Че Гевару; на молодых и суровых лицах лежал трагический отсвет мученической смерти и веры в победу.

В заключительный день съезда я был приглашен на торжественный праздник-банкет в отель «Хилтон».

На эстраде пела знаменитая ливанская певица Фейруз, Муин читал стихи, посвященные ей:

Так пой, Фейруз, для воробьев, сидящих на решетке моей тюрьмы.

Но сотни палестинцев, сидящих в огромном зале отеля, смотрели не столько на легендарную Фейруз и знаменитого поэта, сколько на громадного араба, который, словно джинн из «Тысячи и одной ночи», возвышался над всеми людьми в центре зала. Он то и дело пожимал руки, тянущиеся к нему, улыбался белозубым ртом под черной щеткой усов, чокался бокалом красного вина с поклонниками, желавшими одного — прикоснуться к нему. Принимая, как должное, признание и восторги, великан осенял всех жаждущих прикосновением своей руки, похожей на корявую ветвь ливанского кедра. Это был человек, расстрелявший команду израильских суперменов на мюнхенской Олимпиаде 1972 года.

Его звали каким-то сверхчеловеческим именем Абу — и дальше следовала цепь тотемных имен, обозначавших род, племя, семью.

Мы сидели за одним столом с Муином, и, замерев от ужаса, вызванного своими собственными словами, я вдруг сказал ему:

— Познакомь меня с ним!

Муин схватил меня за руку, и мы стали продираться сквозь горячую, влажную толпу, сквозь запахи жареного мяса, вина, пряностей и других испарений к сказочному арабу. Муин с трудом раздвинул окружение телохранителей кумира и сказал ему, что я известный русский поэт. Кумир, в черном костюме тонкого сукна, в белой рубахе, протянул мне волосатую лапу, украшенную золотыми перстнями, и моя ладонь исчезла в ней. Я задрал голову и встретился с его — нет, не глазами — а как будто двумя вставленными в глазницы холодными драгоценными камнями, не выдержал его взгляда, опустил глаза, увидел, что его шелковая рубаха широко распахнута, а грудь покрыта курчавой черной шерстью, и со страхом понял, что у него все тело покрыто таким же покровом, как у человекоподобных — у Голиафа или Гильгамеша.

Помнится мне, если я не ошибаюсь, что израильские мстители из Моссада где-то выследили его и убили через несколько лет после этого триумфа.

Через несколько дней мы взяли с собой Муина и вместе с переводчиком из посольства поехали на развалины некогда цветущего сирийского города Кунейтры, взорванного израильскими солдатами, когда они в 1974 году в ярости покидали завоеванные сирийские земли и уходили на Голанские высоты, которые, как два покатых верблюжьих горба, виднелись на горизонте.

Мы бродили по развалинам некогда цветущего города, по исковерканным взрывами бетонным плитам, перешагивали через изогнутые ржавые клубки железной арматуры, в суеверном молчанье созерцали кладбища с поваленными и раздробленными стелами, увенчанными крестами и полумесяцами. Разрушенный город, как и положено безлюдным руинам, зарастал дикой колючей травой, повиликой, жестким кустарником с глянцевыми листьями, от развалин, усыпанных лепестками цветущих яблонь, исходил запах сладкого тлена, и я вспоминал фильм об индийской гробнице, который увидел в Калуге еще во время войны и в котором меня поразили не столько приключения героев, сколько картины зарастающих тропическими лианами улиц древнего обезлюженного города. По черным базальтовым камням, из которых в Кунейтре были сложены стоявшие рядом друг с другом мечеть и христианская церковь, извиваясь своими изящными телами, носились юркие ящерицы. Время от времени, испуганные нами, с коротким шипеньем черные змейки срывались с солнцепека и ускользали в каменные щели, ввинчивались в спасительные трещины. Сирийские юноши и девушки, приехавшие поглядеть на развалины домов, где они еще недавно жили, останавливались у развалин, заходили в оскверненные мечети, в обезображенные дворы, присаживались отдохнуть в тени цветущих каштанов. Юноши были в черных брюках и белых рубашках, а девушки в синих и красных платьях. Все черноволосые, смуглые, изящные, словно выточенные статуэтки.