Журнал «Если», 1997 № 10
Шрифт:
Боже милостивый! Неужто я провел уже столько месяцев в этом диком краю, что утратил все былые навыки? Я, которому извергать стихотворные строки было не труднее, чем рыбе плавать, сегодня беспомощно бьюсь над каждым словом, как пьяница, который не в состоянии найти собственный гульфик даже двумя руками.
Говорю тебе, та зима выдалась очень долгой. Безжалостная времени стрела Свистит в полете: завтра, завтра, завтра. А завтра ждет бестрепетноИ вот однажды, когда снег уже начал таять, я заметил, что Угрожающий Копьем не занят обычной вечерней работой. Он просто-напросто сидел, уставившись на огонь, а его шкуры и листы коры лежали рядом, и он даже не глядел на них. Индюшачьих перьев и черной краски вообще не было видно.
— Что-то не так? — спросил я, и тут меня озарило. — Ты закончил свою пиесу?
Он испустил долгий вздох.
— Да, закончил. — И добавил на своем языке: — Ну и гулупес!
Он нередко повторял эту фразу, и я никогда не мог ее до конца понять. Нетрудно было догадаться, что ему не по себе. Я предложил:
— Расскажи мне…
Он отнекивался и все же в конце концов сдался. А по мере того, как развивал свой рассказ, распалялся и в самых ярких местах принимался скакать по хижине, внушая мне страх, что вот-вот обрушит жилище. Изредка он хватал то одну, то другую шкуру или кусок коры и воспроизводил подлинные слова, чтобы я уловил их звучание. Я-то думал, что изучил его язык довольно сносно, а тут понимал едва ли одно слово из десяти.
Но история сама по себе была мне понятна. Попадались места, для меня совершенно темные, но в целом она была лучшей из всех, какие он мне излагал. И я похвалил:
— Хорошая штука…
Он наклонил голову вбок по-птичьи.
— Ты честно?
— Дойу, — ответил я искренне.
Он опять вздохнул, собирая кипу своих пиишшу воедино.
— Все равно я глупец!
Я угадал по его глазам, что он вот-вот швырнет всю кипу в огонь, шагнул к нему, отобрал ее и повторил:
— Хорошая пиеса. Можешь гордиться.
— Чем? — Он пожал плечами. — Кто ее увидит? Жуки да черви? Ну, может, еще мыши…
Он улыбнулся мимолетной невеселой улыбкой. Я лихорадочно размышлял, как бы улучшить его настроение. Старшая дочка Девятизубого вошла в возраст и строила бледнолицему глазки, и я задал себе вопрос, не отправиться ли за ней для него. Потом я вновь взглянул на кипу, которую держал в руках, и меня вновь осенило.
— Друг мой, — обратился я к нему, — у меня возникла мысль. Почему бы нам не поставить твою пиесу прямо здесь?
А ныне одно безумие породило другое, личное помешательство вызвало к жизни целый сумасшедший дом; ибо я ввязался в предприятие, подобного которому мир не ведал. Тем не менее, коль затеял такую глупость, доведу ее до конца и не уклонюсь; может статься, она потешит этот народ, люди которого стали моими единственными друзьями. Пусть убедятся, что Уилл по отношению
Вроде бы, когда я неожиданно для себя выступил со своим предложением, оно звучало просто. Однако сказать-то легко, сделать куда труднее. Прежде всего следовало поговорить с людьми.
Мы, анийвуийа, предпочитаем свободную, беззаботную жизнь. У наших вождей власти меньше, чем у ваших, и даже власть Матерей кланов отчасти ограничена. Законов у нас мало, они известны каждому, и все течет, как правило, без особых затруднений.
Но для того, что мы задумали, никаких правил не было и быть не могло — ведь ничего подобного раньше не случалось. Кроме того, нам требовалась помощь многих людей. Так что разумнее было двигаться к цели осторожно, шаг за шагом, хотя вынужден признать: мне и в голову не приходило, что наше скромное предложение вызовет такой переполох. В конце концов пришлось обсудить его на очередном совете старейшин.
Разумеется, сильнее всех разволновался Выдра.
— Это колдовская выдумка бледнолицых! — орал он. — Вы что, хотите, чтобы наш народ стал слабосильным и беспомощным, как они?
— Если бы наши воины, — возразил Большой Нож, — научились стрелять так же метко, как Угрожающий Копьем, я бы не возражал.
Выдра замахал костлявыми руками и так рассвирепел, что его лицо сделалось белее, чем у бледнолицего.
— Тогда ответьте мне! Как это может быть, чтобы танец…
— Это не танец, — заявил я.
Обычно я сдерживаюсь и не перебиваю тех, кто старше меня годами, но если терпеливо ждать, пока Выдра не выговорится, можно досидеть до утра.
— Как бы это по-вашему ни называлось, — не унимался Выдра, — оно достаточно похоже на танец, чтобы стать заботой клана Птиц. А ты, Мышь, из клана Волков, да и твой бледнолицый друг стал членом клана после усыновления, так что вы просто не имеете права на такую затею!
И тут заговорила старая Дотсуиа. Она была Матерью клана Птиц и к тому же самой старшей из присутствующих, а может, если разобраться хорошенько, вообще самой старшей в поселении.
— У клана Птиц нет возражений, — заявила она. — Мышь и Угрожающий Копьем, разрешаем вам представить вашу пиесу. Да я сама хо-тела бы посмотреть. А то у нас в поселении скука, ничего никогда не происходит…
Следующей слово взяла Тсигейю:
— Хоуа. Я тоже согласна. Это звучит занятно.
Выдра, естественно, не сдался без боя, а произнес пространную речь со ссылками на разные давние события в жизни племени и с прорицанием всяческих бед в отместку за святотатство. Речь не принесла ему никаких выгод. Выдру никто не любил, с возрастом он становился все злее и многоречивее, да и по-настоящему хорошим дидахнвуизги никогда не был. А, кроме того, половина членов совета заснула задолго до того, как он закруглился.
Ну а после того, как совет высказал свое одобрение, собрать людей в помощь пиесе стало нетрудно. Скорее, нам предлагали помощи больше, чем мы были в состоянии принять. Вокруг моей хижины день-деньской слонялась толпа желающих. Большой Нож сказал даже, что если бы к его отряду примкнула хоть половина такой толпы, он покончил бы с катоба раз и навсегда.
И все до одного хотели быть акттиорами. Волей-неволей надо было кому-то отказать, да еще подумать, как отказать, чтобы не нарваться на неприятности. Я спросил бледнолицего, сколько акттиоров ему потребуется, и решил уточнить: