Журнал Наш Современник №2 (2002)
Шрифт:
Все это означает, что правящая элита сознательно выходит из системы сложившегося национального консенсуса, основанного на гарантиях вертикальной мобильности и политике сокращения социальной поляризации. Либерально-реформаторская критика “социального патернализма” отмечена недобросовестностью: она замалчивает тот факт, что применительно к молодежи и лицам эффективного экономического возраста прежняя политика была не патерналистской, а социально-инвестиционной. Государство вкладывало деньги в образование, подготовку и переподготовку кадров в качестве инвестиций в систему роста и вертикальной мобильности. Нынешний секвестр и демонтаж государства как держателя массированных социальных инвестиций в человеческий капитал означают не преодоление патернализма, а ликвидацию механизма
Теперь он у нас заменен принципом социального апартеида. Некогда единая национальная система распадается на две подсистемы: для одних — подсистема развития, для других — подсистема стагнации. Ясно, что это не только прямой вызов народу, связавшему свою судьбу с судьбами прогресса, но и вызов самой идеологии демократического просвещения, основанной на принципах единого национального будущего, единых проектов социальной мобильности.
Не меньшим вызовом оказалась и внешняя политика президента. Несмотря на все пертурбации и зигзаги истории, народы, входящие в наше государство, никогда не ставили под сомнение один очевидный принцип: ближе всего нам те, с кем нас связывает наша история и география, с кем нам и впредь предстоит вместе жить. Им и надлежит отдавать приоритет в нашей государственной политике. И если некая внешняя сила претендует на то, чтобы с нею и ее предписаниями мы считались больше, чем с требованиями межнациональной солидарности в общем евразийском пространстве, то мы должны этой внешней силе указать ее истинное место.
Сегодня США, затеявшие неслыханно развязную антимусульманскую авантюру, стремятся связать Россию преступной круговой порукой и расколоть Евразию, державшуюся на славяно-тюркском синтезе. В Югославии они использовали мусульман против славян-сербов и тем самым подорвали целостность этой страны. В постсоветском пространстве они хотят натравить славян на мусульман, подорвав его единство и, как можно опасаться, единство самой РФ. Очевидно, что в этих условиях объявлять атлантический курс, демонстрируя безоговорочную поддержку США, означает вызов национальной политической традиции и веками складывающемуся межэтническому консенсусу.
Итак, камуфляж нового курса отброшен. Президент уже не стесняясь демонстрирует лик либерал-реформатора, продолжая и углубляя политику, недвусмысленно осужденную народным большинством. Партия власти вышла из системы национального консенсуса и уже открыто противостоит народу. Перед нею возникает дилемма: либо вовсе отменить выборы — победить на выборах с такой политикой невозможно, либо взять на вооружение предельно жесткие технологии “управляемого хаоса”, в недрах которого самое невозможное становится возможным. Современная техническая городская цивилизация целиком стоит на хрупком искусственном фундаменте, подрыть который ничего не стоит. Это доказывает новейший терроризм. Но технологии терроризма может использовать и сама власть, уверенная в своей способности восстанавливать искомый порядок, когда дело сделано. Мы помним, под каким предлогом народ выдавал карт-бланш прежней коммунистической власти: “лишь бы не было войны”.
Допустим теперь, что власть может воспользоваться технологиями “управляемых катастроф”, повергая ничего не подозревающий народ в ужас. А затем президент “своими решительными действиями” преодолевает устроенную катастрофу. С каких позиций народ будет выносить свои суждения о нем: с позиций оценки его долговременной политики, заведомо для народа неприемлемой, или с позиций людей, только что переживших катастрофу и чудом избавленных новоявленным спасителем?
Если исходить из гипотезы, что справедливо второе (а именно такая гипотеза лежит в основе доктрины “управляемого хаоса”), то выборы можно пока что и не отменять — выигрыш обеспечен. Но, разумеется, долгосрочная политическая стратегия состоит в другом: в том, чтобы создать стабильный общественный порядок для нового правящего класса и сделать его более или менее респектабельным в глазах внешнего
Более реалистическим вариантом явилась бы смешанная модель мнимой многопартийности: реальная власть у одной авангардной партии, а фасад демократии украшается плюрализмом, представленным не имеющими реальных шансов мелкими партиями и лояльными гражданскими ассоциациями. Впрочем, по большому счету, и такое решение лишено настоящей стратегической глубины. Дело в том, что оно небезопасно разделяет “политическую надстройку”, устроенную так, как надо властям предержащим, и народный “базис”, откровенно тяготящийся такой надстройкой. Посредством манипуляций в сфере надстройки можно продержаться в течение какого-то времени, но, по большому счету, это надо признать паллиативным решением.
Вопрос в том, какой тип решения представляет В. Путин — краткосрочный или долгосрочный? В первом случае он не будет загадывать дальше ближайших выборов и удовольствуется реорганизациями “надстройки”, во втором — ему предстоит замахнуться на нечто большее. Мы имеем, таким образом, своеобразный “конфликт интерпретаций”: либо новый президент прагматик, предлагающий олигархическим заказчикам политические товары текущего пользования (на ближайшие несколько лет), либо он — новый идеолог-утопист, готовый связать свою судьбу с проектом переделки не только политического базиса, но и лежащих в его основе социокультурных оснований национального бытия.
Последнее в принципе не исключено. Противопоставление либерального реализма коммунистическому утопизму — всего лишь один из пропагандистских приемов новой идеологии. На самом деле достаточно решительного неприятия истории и культуры собственной страны, чтобы возникла дилемма: стать эмигрантом, покидающим эту страну, или стать утопистом, посягающим на полную переделку и ее самой, и “человеческого материала”, в ней помещенного. И прагматический проект краткосрочного назначения, и утопический проект долгосрочного назначения, направленный на переделку русского человека — традиционалиста Евразии, надо признать объективно дестабилизационными. Ибо в обоих случаях предполагается не демократическое потакание народу-суверену, а грубое давление на него.
Ясно, что шансы нашей молодой демократии сводятся к нулю. В любом случае уже в ближайшем будущем нас ожидает новая однопартийная диктатура. Она сегодня и создается, судя по двум тенденциям: тенденции перехода от режима выборности к режиму назначений и тенденции перехода от многопартийности к однопартийности. В этих целях партии, относимые к респектабельным — могущим составить внутрисистемную оппозицию режиму, сливаются и присоединяются к правящей, образуя новый “монолитный” авангард. А партии, причисляемые к политически ненадежным и нереспектабельным, могущим составить антисистемную оппозицию, решено всеми силами маргинализировать, блокировав и выключив из эффективной политики. От плюрализма режим идет к системе несменяемой авангардной партии, окруженной для виду лишенными всякой политической самостоятельности мелкими попутчиками-сателлитами.
Это — знакомая ситуация, известная по опыту стилизованной многопартийности бывших социалистических стран Восточной Европы. Но у нас на этом пути имеется один барьер: наличие мощной КПРФ. Остальные партии не в счет — большинство из них, как можно предположить, создано в недрах известного ведомства именно в целях управления возможной оппозицией. Любая оппозиционная идея перехватывается властью, которая создает соответствующую карманную партию, имеющую задачей либо скомпрометировать данную идею путем доведения ее до экстремистских крайностей, либо приручить ее путем выхолащивания реального оппозиционного содержания. Посредством этой технологии “подставной оппозиции” осуществлялось и управление недовольной частью электората.