Журнал Наш Современник №2 (2003)

Журнал Наш Современник

И вот теперь, когда в его плотскую жизнь вмешалась русская “Катюша”, фриц ошарашен. Он так и не успел догадаться, почему это так: его убили. А где-то далеко, в зловонной Гитлерии, живет его прожорливая самка. Она не знает, что ее самец уже вытянул свои арийские лапы под Сталинградом. Она еще требует от него посылок. Он больше ничего ей не пришлет. Не поможет ей и колченогий блудодей Геббельс: ведь его речами сыт не будешь. Скоро голодные гретхен огласят пустую “Фатерланд” истерическими воплями, и крикливому карлику не заглушить этого рева своих жадных волчиц —

они его проглотят вместе с победными реляциями... Мы же считаем своим долгом ускорить этот процесс. Кое-что мы уже делаем в этом направлении...

Мужайся, мой народ, мой славный, умный и честный народ: близок час расплаты с немецкими бандюгами. За ваше волнение, за слезы, за кровь наших людей — за все отомстим и уже мстим мы.

Надо иметь черствое сердце, чтобы не отдать себя целиком этой вели­чественной борьбе. Если ты человек, ты не можешь не представить себе всего народного горя, которое принес ему фашизм.

Я мысленно иногда переношусь (в ориг. — перекидываюсь) в глухой украинский хуторок. Там, может быть, еще жив истерзанный ребенок, сын моего брата. И вот он, худенький, с тонкой шеей и большими черными, не по-детски серьезными глазами, просыпаясь рано утром, трет грязненьким сухим кулачком глаза и неизменно спрашивает: “А где папа?..” — “Роднень­кий, нет папы...” — ответит ему мать и сама заплачет, заплачет и ребенок...

Сколько детских слез пролито, сколько материнских сердец надорвано!.. Тысячи деток спрашивают: “Где мой папа?”. Милые, невинные создания, поганый Карлушка-колбасник искалечил ваше детство, он отнял у вас папу. Он, детки, зверь, он не поймет вашего горя... Будь ты проклята, Германия, породившая на наше горе двуногих зверей!

Я вижу старушку мать, потерявшую сына, я понимаю ее горе: ее кровь погибла от руки незваного немца.

Я вижу молодую женщину, потерявшую мужа, и мне также понятны ее слезы: ее кормильца убил немец.

Я вижу девушку в слезах, и мне понятны ее слезы: ее любимого юного друга убил кровожадный колбасник.

Вся Россия возненавидела немца.

И вот сейчас она обрушилась всей своей тяжестью на него. И пусть я вижу кровь: она фашистская, а не человеческая...

Доконаем немца, и над нашей многострадальной Родиной на многие сто­летия воцарятся покой и царство разума и правды. И идя в светлое будущее, все вперед и вперед, к вершинам человеческого счастья, наш народ когда-нибудь вспомнит и о нас, положивших конец бессовестному фашизму.

Придет время, и возродится все: возвысится над Днепром как символ непокорности памятник Тарасу Шевченко, брызнут к небу фонтаны Петергофа, даст Украине свет и счастье Днепрогэс, и увидит счастливая белокурая девушка светлые глаза своего любимого... Хочется, хочется сказать просто по-божественному: “Мир дому сему!”.

Это будет скоро, скоро будет это! Когда Россия снимет с плеча винтовку и скажет: “Ну, теперь — жить!” (И. Эренбург).

Оля, ты спрашиваешь, как мое здоровье. Скажу прямо, здоровье больше чем прекрасное. И я очень рад, что мы всегда находим общий язык с моим многоуважаемым здоровьем. Я лично в данный

момент вовсе не хочу болеть, и мое здоровье вполне со мною соглашается. Кроме шуток, я очень хорошо себя чувствую. Одели и обули нас превосходно, вооружены тоже превосходно.

Алексей, брат мой, жив и здоров, чувствует себя не совсем хорошо: естественно, ему жаль своей семьи.

Ты прости меня, Оля, за это письмо: я сам понимаю, что оно не совсем выдержанное во всех отношениях.

Но ты поймешь меня.

На этом я заканчиваю писать...

До свиданья. С приветом — твой Михаил.

17.1.43 г.

Запомни, дорогая Оля, этот день!

Числа 20 января радио известит вас о великих успехах наших войск. Борьба на нашем участке фронта достигла кульминационного пункта.

Враг здесь будет на днях повержен!

Пишу я тебе письмо в суровый мороз на дороге нашего наступления. Воз­можно, у меня будет когда-нибудь время описать тебе эти героические дни.

Вот сейчас мимо меня партию за партией гонят пленных немцев. Возму­щенная Россия мстит!

А по полю, куда ни глянь, — всюду трупы, трупы врага... И невольно вспоминаются слова известной пушкинской поэмы:

О, поле, поле!

Кто тебя

усеял мертвыми костями?..

Трудна и тяжка наша борьба: она требует невероятных моральных и физических усилий человека. Но зато и величественна эта борьба.

Да, Оля, это точно — защитники Сталинграда творят чудеса.

Мы ведем здесь поистине уничтожающую, истребительную войну. Мы жестоко мстим немцам за лето 1942 года.

Разрушенный Сталинград воспрянул и тысячами хоронит немцев в своих холодных приволжских степях.

Оля, сейчас мы непрерывно движемся вперед. Мне даже нет возможности получить на ППС твои письма, а их, наверное, уже накопилось много.

Иногда, Оля, приходится переносить нечеловеческие трудности. Ты только представь себе: с 14 июля 1942 года мне ни разу не пришлось отдохнуть в какой-либо хате: всё окопы да блиндажи... И все-таки осознание благородной борьбы вливает новые силы, способные перебороть все невзгоды.

Ты, Оля, конечно, замечаешь безобразие в моем почерке и содержании написанного — прошу прощения: руки коченеют. Подумать нет времени. Пишу все, что немедленно приходит в голову.

Пишу тебе это письмо на немецкой бумаге и высылаю в немецком конверте. Можешь не беспокоиться: она была упакована, и лапа немецкого солдата не прикасалась к ней.

До свиданья, моя голубка!

Будь здорова и счастлива...

Алексей шлет вам всем большой привет. Он жив, здоров, бьет немцев.

С приветом, твой М. Алексеев.

А вот фрагмент еще одного фронтового письма, присланного Ольге Кондра­шенко:

“...Ты спрашиваешь, почему я первое время не разрешал тебе читать мои сочинения. Во-первых, потому, что они не были закончены, и, во-вторых, потому, что они были не отделаны и не отшлифованы, что в них можно найти много мест антихудожественных, что я и думал устранить.