Журнал Наш Современник 2008 #10
Шрифт:
"Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от Лица Его ненави-дящии Его… "
Вдруг ощутимо посветлело, будто свет истёк из черепа земли, но небо с краями налилось кипящим мраком, и звёзды раскалились добела. Уставщица пошла по кругу, брызгая с просяного веничка на наши лица и дары. Будто робея, привыкая к голосу, затянула фальцетом: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… " Старенькие подхватили возглас вразбродицу, с пением потянулись ко кладбищу и, распахнув ворота, затерялись средь могил; мигали фонари, призрачно завивая кольца меж холмушек, озаряли на миг кресты, подолы елей и корявые стволы сосен. Я подождал соседку. Увидал, как качается дворовый фонарь, огибая кресты, приближается ко мне. У бабени плат сбит на затылок,
Мы спустились к часовне, окунулись в сырой елушник и в ольховый чащин-ник, чавкая в болотине сапогами, подобрались к потаённой молельне. Отломили от белого батона (вот и тело Христово), зачерпнули кружкой из замшелого колодца святой водицы (вот и кровь Христова). Поели, запили, ненадолго притихли, вглядываясь в ночную мрачную чищеру, словно бы оттуда и должен прибрести к нам Сын Бога.
Издалека, из хмари и мари сочилось чуть толще комариного писка: "Христос воскресе!"
Содомиты правят бал. В телевизоре глум и срам. России на экране не видать: одно скотство. Наставляют бессловесных: не люби, не заводи семью, не рожай, не работай, но пей, гуляй, веселись, как перед концом света. Экономист Шмелев, весь какой-то лоснящийся, будто обмазанный мёдом, щеки плюшками -ушей не видать (про таких в народе говорят: "Эко харю-то наел!"), медоточиво гудит, как настоящий шмель над куртинкою клевера: "Чего зря мучиться? Надо занять у мирового банка для начала миллиарда два долларов, накупить продуктов -и живи — не тужи. Весь мир нынче в долг живёт".
И улыбается, щурит глазки, сквозь дьявольское бельмо как бы прощупывает меня за тыщи поприщ: слажусь ли с ним в сделке Русью, пойду ли на рукобитье, стану ли с этим протобестией пить магарыч? А уж коли вместях бутылочку-то ро'с-пить за решенное дело — отступать назад обычай не позволит. Но голос нас, бессловесных, увы, не достигнет уха потерявшей совесть и разум Москвы, потухнет тут же, за порогом избы; хорошо, ежели докатится до околицы, до берёзовой рощи, до ближнего замежка скоро обрастающего сосенником поля, где когда-то пьяно цвела гречиха и возвращались в ульи тяжело груженные нектаром пчёлы-медоносы.
…Ведь знал гайдаровский торгашонок, что уже всё тайно спланировано у "герметиков", поделено по секретным спискам, отпущены из банка "своим" безвозвратные кредиты, которые никто не будет возвращать; стаи пираний клацают зубами в предвкушении жертвы, ежедень заходятся в истерике, дурная кровь кипит в жилах от одной лишь мысли, что Ельцин робеет, чего-то выгадывает, тянет время, не даёт команды "убить гадину", а навар безвозвратно утекает сквозь пальцы. Как когда-то, в семнадцатом, в пломбированных вагонах спешили через всю Европу, так нынче от берегов Америки мчатся в Россию тысячи советников и чужебесов, чтобы плотно окуклиться в Кремле и ухватить гешефт.
…Пылит по дороге машина, ловко вывернула из-за угла. Тормознула на середине деревни, не сыскивая укрывища: со всех сторон видна, со всех сторон хороший подход. Опять привезли "палёнку" по десять тугриков за бутылку. Все знают "о леваке" — от участкового до прокурора. Народ уверен: начальство куплено. Свяжись, тебе же и накостыляют по шее иль привлекут к ответу. Обычно ловят старух, что берут с машины спиртное ящиками, а вечерами отпускают из-под полы страждущим, у кого трубы горят, имея с бутылки пусть и крохотный, но навар. Милиция временами устраивает облаву на этих "шинкарок" с двух сторон деревни; прибыток пустяшный, зато есть "процент раскрываемости". Соседку мою прижучили по доносу, навесили пятьсот рублей штрафу, ещё пятьсот скостили за старость; она долго клялась, что лишь однажды польстилась на "приварок к пенсии", продав бутылку, а теперь до конца жизни закажет себе торговлю, уж лучше руку отрубит. Старуха постепенно осмелела, слёзы на глазах высохли, уже, заискивая, просит простить на первый
Последние мужики пьют обречённо, беспробудно, самоотверженно, будто идут в штыковую атаку с "белоголовой". Даже и не похваляются, как обычно водилось на Руси, сколько взято на грудь. Отваливается печень — пьют; сердце дрябнет — пьют; инсульт бьёт по мозгам — пьют. Мой сосед Васёк потребляет беспробудно с Пасхи по две бутылки на дню. Иногда по три. И только "палёнку" (не путать с "палинкой"). От хорошей московской водки, говорит, голова шибко болит. "Палёнка", говорит, душевнее. Весной закусывает листочком кислушки (щавеля); в июне — клубничинкой; в июле — ломтиком свежего огурца. Когда трезвый, слова не вытянуть из него, лишь морщит в тоске худое заветренное лицо, ну а как примет стакашек — язык, как молотилка, и всё норовит повернуть на политику.
"Нас, русских, — говорит, — так просто не взять, подавятся. Мы ещё поборемся, кого хошь одолеем".
Мы сидим на лавке под ветлою. Девятое мая. Небо — синь, ни облачка, улица опушилась зелёной щетинкой, уже и козе можно ущипнуть. И такая благодать, даже и не верится, что народ на Руси не живёт до ста лет. Вот жил бы и жил, пока не надоест. Говорят, в Беловодье — райской земле, все были долговекие и радостные.
"Мать, мы пьём, чтобы вам денег на пенсию хватило, — Васяка назидательно подымает обкуренный палец. — Мы вас от голодной смерти спасаем. А иначе где денег взять? Нам за наши страдания ордена давать надо. Ой, Владимирович, -это уже ко мне, — они, бабы наши, думают, что всё так легко и что пить легко. Не поверишь, Владимирович, такая тяжёлая работа, не приведи Господь. Куда легче землю рыть. Но мы её одолеем. Придёт срок — и одолеем".
"Ага, он одолеет. Посмотри на себя в зеркало, синепупый, одна шкура осталась. Висит, как на пропадине околетой, — беззлобно откликается старая мать. Зина уже устала вразумлять. — И куда власти глядят? Распатронить бы всех вас по разнарядке на работы. Как бывало… И не спросят: хошь — нет. А ступай — и все там. Хоть и за лежачие палочки. А на совесть трудились. И когда нам Господь даст хорошего управителя, чтобы в карман свой не тянул и в стакан не заглядывал? Уж, наверное, не дождаться".
"Пусть меня поставят, — ухмыляется Васек. Он уже принял с утра и сейчас весел, всё ему трын-трава. — В помощники Жириновскому. Жирик — человек эпохи. Обещал мужикам по бабе и бутылке водки".
"Тебя поставь, всё просадишь. А что останется, пока спишь, растащат", -старенькая, приложив ладонь ко лбу, упорно вглядывается в широкий распах улицы, словно бы поджидает гостей. Тихо, меркло в деревне: ни бряку-гряку, не разбудит нечаянным всполохом гармоника, даже не вскрикнет подвыпивший гуляка. И неуж все мужики остались на той войне? Да нет, кажись, приходили: косорукий Ванёк вернулся да Серёжа колченогий. А мастеровые были… детей строить. Это сейчас сели на лавку. "Эх-ма, бобыль ты, бобыль. И куда семя-то растряс?" — тычет сына пальцем в плечо. Тому больно, но терпит, лишь кривит оперханные от вина губы. Силится что-то возразить, но тут же засыпает. "Вот всё думаю, Володенька… зачем на свет его попустила. На одни страдания… Сам мучается и меня мучает. Всё думаю, хоть бы подох. Закопали бы в ямку, отплакала бы на одном разу… Эх-ма… Так ведь и жалко. Палец поранишь, и то больно. А тут сын, ни племени, ни семени. На кой ляд живёт? Вот всё думаю, вот помру поперед его… Как жить станет ирод. Ведь и пензии не заробил, такой непуть".