Журнал Наш Современник №6 (2004)
Шрифт:
На этот раз номер не удался. А сколько небылиц Скребкова об Опекушине, напечатанных в газетах (особенно местных) и журналах, сошли ему с рук. На него, как на большого знатока биографии и творчества скульптора, ссылаются авторы популярных брошюр и даже одной научной монографии об А. М. Опекушине. Кстати, ничтожно мало написано серьезных, подлинно научных работ о жизни и творчестве выдающегося русского скульптора. Загляните в книжные каталоги по искусству, и вы убедитесь, что многим скульпторам, чьи скромные заслуги перед русским искусством не идут ни в какое сравнение с выдающимися заслугами А. М. Опекушина, повезло значительно больше.
Обо всем этом говорилось в моей корреспонденции, опубликованной в “Известиях” в 1967 году. Прошло двенадцать лет, и я вновь приехал в Рыбницы. Николая Владимировича Опекушина я уже не застал в живых, его вдова Анна Павловна переехала в город. Пошел на кладбище. За церковью Всемилостивого Спаса, хлопающей на сквозняке ветхой дверью, пошел по тропинке к знакомым ориентирам — двум валунам, поставленным друг на друга. Еще издали заметил новый памятник. Читаю на весьма скромной плите: “Академик Александр Михайлович Опекушин”. Рядом под металлической пирамидкой могила его внука, директора рыбницкой школы Николая Владимировича.
Подошла ветхая старушка, неподалеку убиравшая с могилы увядшие цветы, назвалась Софьей Сергеевной Шутовой. Спросила: не родственник ли? Нет, не родственник, отвечаю, просто приехал поклониться могиле знаменитого скульптора.
— Надо же, — удивилась старушка. — Значит, и в Москве его знают. Александра Михайловича смутно помню, а его брата Константина Михайловича как сейчас вижу. Церковным старостой был, да еще всякие ремесла затевал, школу ремесленную создал для здешних детишек. Говорят, шестьсот целковых серебром еще при царе пожертвовал на это дело, именем своего брата назвал эту школу. А еще нашу церкву Спаса Милостивого содержал в порядке. До чего красива была, когда с того берега или с водицы смотришь! Такой, видно, нигде нету. Пускай закрыли — говорят, мало верующих осталось, но зачем же кощунствовать, всяким проходимцам отдавать на разорение...
Это что-то новое. В тот давний мой приезд, помню, внутреннее убранство церкви было просто роскошным для сельского храма: цветные витражи, хорошей работы иконостас, с узором изразцовые печи, свисающие из-под купола массивные бронзовые паникадила, под ногами также узорные чугунные плиты...
За Софьей Сергеевной переступил порог церкви. Перешагиваем через битый кирпич, вывороченные чугунные плиты пола. В разбитые витражи с посвистом врывается ветер. Боже ты мой, будто Батый прошел! На месте иконостаса — пустые подрамники. Паникадила с отломанными подсвечниками. Чьей-то разбойничьей рукой разбиты изразцы печей — не иначе ломом или киркой.
— Кто же это так?
— А кто их знает, — пожимает плечами Софья Сергеевна. — Кто близко живет, говорят, что будто ночью приехали автомашины, вышли какие-то люди, а наутро — вот так... Каждое лето теперь какие-то городские приезжают, иконы выспрашивают, Священное Писание, прялку иль еще чего там. Мода, говорят, теперь пошла такая: мы, деревенские, телевизор в красный угол, а городские еще — икону.
Подавленный увиденным, возвращаюсь к могилам Опекушиных. Опираюсь рукой о валуны, и вдруг пальцы прощупывают отверстия в камне — одно, второе, третье, четвертое... Да, никак, постамент, а под ним...
— Как же, как же, — говорит Софья Сергеевна, — ихний папаша здесь лежит, Михаил Евдокимович, а сверху голова евонная была из меди. Мария Федоровна, жена Константина Михайловича, продала голову-то какому-то, дай Бог память, Грабельникову или Поскребникову...
— Скребкову?!
— Ему — это точно. Марья Федоровна уже тогда не в себе была, головой, значит, слабая. Вскорости и померла от этого. А он, значит, медную голову в мешок и — в лодку. А потом постоял, подумал, скоро возвернулся и давай отдирать с каменьев медные украшения, табличку с евонным именем-фамилией. И поплыл к ярославскому берегу...
Объяснил Софье Сергеевне, что бюст М. Е. Опекушина не исчез бесследно, хранится в Ярославском музее.
Она возрадовалась:
— Надо же! Это хорошо — на людях... А с церквой как же?
Сказал, что поеду выяснять в сельсовет.
Председатель исполкома Боровского сельсовета В. В. Нагорнов спокойно выслушал мой взволнованный рассказ и бесстрастно сказал:
— Знаю. Сторож по штату не положен. Много раз вешали замки — сбивают. А чтобы создать там музей — где деньги взять? Да это и не по нашей части.
Вот так. Возвращаясь в Москву, я перебирал в памяти всякие детали своих впечатлений. И тут память связала фамилию старушки — Шутова — с чем-то полузабытым... Постой-постой, а не дочь ли она того самого Шутова, который должен был встретить посылку Александра Михайловича Опекушина с бюстом отца — Михаила Евдокимовича? Наверняка если не дочка, то какая-то родственница. Выходит, живая память о скульпторе еще не оборвалась, хотя прошло после его смерти много десятилетий. Тонкая теперь эта нить, и скоро и ее не станет. Наша деловая неповоротливость, пресловутая российская расхлябанность укорачивают, прерывают историческую память. Мы бездумно и даже охотно разбрасываем камни, не думая о том, как трудно будет их собирать, как трудно будет склеивать черепки времени.
Пушкинская площадь
Разгар “перестройки”. Сцена у памятника Пушкину в Москве. К девушке интеллигентного вида подошел рыхлый молодой мужчина в кооперативной “варенке” и мешковатых штанах, спросил:
— Вы не скажете, кому этот памятник?
— Как — кому? Пушкину...
— Это который написал “Муму”?
— Ну, знаете, — вспыхнула девушка. — Пушкин и “Муму” — это нелепо...
— А кто же написал “Муму”?
— Каждый школьник знает — Тургенев...