Журнал Наш Современник №7 (2001)
Шрифт:
Один госпиталь, другой, третий... Операция... еще... и еще... сколько их, когда это кончится?! Четыре нескончаемых года на бурых, застиранных больничных простынях, как на поле брани, сражались воля — и боль, вера — и отчаяние, упрямство — и дурманящая слабость: а может быть, и без ноги проживу? Вон их сколько, “обрубков”, рассеяла война по всей земле. Спрашивал доктора, есть ли надежда. Бывший фронтовой врач, отрезавший, наверное, целую груду изувеченных конечностей, гладил его по онемелой ноге и говорил, глядя в глаза, только одно: “Держись, солдат! Надежда есть, дело за тобой”.
Минули три года. Прихрамывая, но на своих двоих, Андрей покинул пропахшие хлороформом госпитальные
...Они почти все такие — победители, которых не сломила война. Это они, вернувшись с кровавых полей, подняли страну из руин, перековали немецкие танки и пушки на советские комбайны и ракеты, за три года восстановили разрушенное врагом народное хозяйство... Да что перечислять! Победители после войны совершили подвиг, равный Победе — а может быть, и более значительный. Возвысить Отечество воинской славой есть доблесть на века. Прибавить к этой славе еще и реальное величие мировой сверхдержавы — поистине чудо XX века, сотворенное этим особым поколением. Благодарность ему за все должна быть необъятна, любовь к нему обязана быть безмерной. Если бы так было... Если бы так...
Патетическое отступление это понадобилось, чтобы не повторять, не педалировать больше мысль о п о б е д и т е л ь н о й основе характера Щербакова. Да и весь его жизненный путь, с т е з я служения Родине, были выбраны и определены по-фронтовому — четко и навсегда: научиться помогать людям преодолевать боль и страдания, побеждать недуги. Как сумел сам. Это значило — стать врачом. И он стал им.
Но сперва надо было пройти начальную школу, освоить азы сложнейшей из наук. И стал Андрей после медучилища деревенским фельдшером. Что бы с кем ни случилось — от пореза до родов, от чирья до сердечного приступа — каждый к нему: “Андруша, помоги, родный!” Так и живет с той поры вот уже более полувека: всегда, в любое время готовый помочь, поддержать, ободрить, дать точный совет — как излечить хворь.
...Вот скажи о нем: терапевт, и это будет правда. Кардиолог, умеющий услышать едва различимые тревожные гулы сердца? И это будет правда. Но главная правда в том, что он не узкий “спец”, а д о к т о р , одаренный редким талантом воспринимать человеческий организм универсально, во всей его целостности, в полном объеме и сплетении всех мышц, тканей, суставов, эмоций. Он доктор — от Бога; таких очень мало; люди чувствуют, как испытующий, пронизывающий (иногда становится страшновато!) взгляд доктора Щербакова, словно миноискатель, отыскивает где-то затаившуюся “болячку”, какой-то неведомый сбой, срыв, из-за которого может пойти вразнос весь организм.
... Я впервые убедился в этом самолично более четверти века тому назад, когда по неведомым причинам старшая дочь моя заболела “блокадной” болезнью — дистрофией. Девочка таяла на глазах: не помогали ни лекарства, ни спецпитание... Врачи со вздохом разводили руками, расписываясь в собственном бессилии. И лишь один доктор сказал мне: “Последний шанс — окунуть девочку в природу, в щебетанье птиц, шум воды, в радости грибной “охоты”. Посмотришь — через 3—4 недели она расцветет!”
Этим оптимистом, дарующим надежду, был Андрей Алексеевич. Я тут же взял очередной отпуск и повез свою гаснущую, как свечка на ветру, высохшую до костей дочь в Митино. Щербаков осмотрел ее, заулыбался, подхвалил “красавицу” и подвел итог: “И двух недель хватит, чтобы эту хворобу одолеть! Воздух митинский — лучший в мире; мед у меня — лучший в России; а уж сметана... Будете каждый день ходить в лес по ягоды и грибы. Сама будешь жарить, — обратился он к дочери, — а я вечером буду оценивать, как ты справилась с операцией”.
Прошло три недели. Я вернулся домой с живой, окрепшей, розовощекой Иркой. Жена, открывшая нам дверь, застыла от удивления, ахнула и заплакала, целуя свою воскресшую доченьку...
Не уверен, что следовало бы вспоминать эту старую историю. Но это долг велит — долг благодарной памяти и неизбывной, пока живу, благодарности этому замечательному человеку.
Тогда я впервые понял, почему он никогда не называет пациентов “больные”. Только отдыхающие! И дело тут не просто в привычной санаторной лексике. Да, на вооружении “команды” Щербакова — ультрасовременное медоборудование, всевозможные процедуры, лекарства, ванны, бассейн с минеральной водой... чего только нет! Но Андрей Алексеевич внушает и своим помощникам, и пациентам: “Лечение у нас — один из видов отдыха. Отдых — самое главное: гулять, смеяться, наслаждаться природой, а на процедуру идти с радостью и верой, что вот сейчас болезнь отступит, утихнет, начнет терять силу, а к моменту отъезда из Митино исчезнет совсем”.
...Во время одной из последних поездок в Митино я стал невольным свидетелем вспышки свирепого щербаковского гнева. Обычно сдержанный, чуточку ироничный, улыбчивый доктор был в бешенстве и громко кричал: “Чего нема в нашей стране, чтобы навести порядок, — так это смертной казни! И особенно за преступное равнодушие к человеку!” Чуть поуспокоившись, мой друг объяснил: “Только что была у меня одна сотрудница, вся в слезах и отчаянье. Оказывается, у ее молодого сына — рак легких. И аномалии были “угаданы” рентгеном еще год назад, но коновалы в райбольнице не присмотрелись вовремя к снимку... Нет, к стенке за это, к стенке!”
* * *
Одно из любимых, ключевых слов Щербакова — п е р с п е к т и в а. Оно определяет всю его кипучую деятельность, наполняет ее волей, энергией и смыслом. Жизнь без перспективы, без мечты — скучная рутина, благополучное серое бытование, и больше ничего...
В тридцать с небольшим лет он уже возглавил санаторий “Летцы” под Витебском — учреждение знаменитое, авторитетное, начальство областное любило там отдохнуть и подлечиться. Чего, спрашивается, еще человеку надо? Почет, уважение, покой... “Остановись, мгновенье!”
Но тут вдруг пришло предложение из России: переехать в Калининскую область, под Торжок и наладить работу в колхозном санатории “Митино”. Весьма осторожно и туманно ему объяснили: не везет с руководителями, коллектив разболтан, жалобы идут потоком, районное начальство просто не знает, что делать... “Вы же фронтовик”, — сказали ему, заранее веря, что бывший фронтовик не сробеет, не отступится.
Сборы были недолги; никаких комплексов, связанных с переездом на “чужбину” с родной белорусской земли, и в помине не было. У нас у всех тогда был общий адрес, общий дом: Советский Союз. Вопрос был только в одном — получится ли на новом месте и с новыми людьми?
Приехали. Восхитились. И — ужаснулись... Дивная природа, леса кругом, чистая речка, оглушительная тишина, грибы, ягоды — рай небесный! И в то же время кругом разруха, грязь, “мерзость запустения”, как говорил Ф. М. Достоевский. Котельная на ладан дышит; электросеть на “жучках” еле держится, вода ржавая, да и ту подают в столовую и палаты через час по чайной ложке. В общем, куда ни кинь, везде клин. Ничего себе “база отдыха трудящихся”, ничего себе — “перспектива”... Но он, 36-й (!) по счету главврач санатория “Митино”, эту перспективу увидел. И добился в конце концов, что она осуществилась — его верой, волей и целеустремленностью.