Журнал «Вокруг Света» №02 за 1988 год

Вокруг Света

— Весьма странно выглядит прогресс,— говорит Хосе,— которому для самоутверждения необходимы штыки и мошеннические законы.

— Как, вы еще и оскорбляете наши вооруженные силы? Эй, капрал, вы только послушайте, что он такое говорит! — восклицает Гайсель, оглядываясь через плечо на карабинеров.

— Вы всего лишь несколько лет, как приехали в эту страну,— говорит Хосе,— а я здесь родился. И никто не заставит нас сойти с этого места.

— Ну это мы еще посмотрим,— рычит Гайсель.— Да-да, вам это так не пройдет!

С этими словами он разворачивает коня и пускает его в галоп. Следом, в облаке пыли, скачет охрана. Сколько-то дней никаких вестей к нам не поступало, но мы все смотрели на дорогу, словно так можно проникнуть в замыслы затаившегося врага. И вот Хосе сказал однажды утром:

— У нас иссякли запасы продовольствия и слишком мало осталось семян для предстоящего сева. Не хватает и инструментов. Я предлагаю небольшими

группами спуститься в долину, и пусть каждая группа выберет свой маршрут, чтобы всем вместе обойти как можно больше пульперий. Ведь там можно не только купить все необходимое, но и послушать, о чем говорят за столиками. Кто знает — может, повстречаются и горожане. Пусть каждый внимательно слушает и запоминает все, когда речь будет вестись о нас. Но помните: мы должны соблюдать дисциплину и не поддаваться ни на какие провокации. Пусть каждая группа назначит старшего — он должен знать обо всем, что услышите вы. Выступаем завтра в пять утра.

— Время и лишения притупили чувство локтя,— задумчиво говорит Анголь Мамалькауэльо,— но Хосе вернул нам его. И вот как поначалу пошли дела. Мы вышли утром. В долинах никто ничего не захотел нам продать. Ты знаешь, отчего они зовутся пульпериями? От слова «пульпо» все происходит, что значит «осьминог». Бедняки-крестьяне, рабочие прозвали хозяев «пульпос», «осьминогами» за то, что у тех слишком много отросло рук и все норовят залезть в чужой карман.

Так вот, пульперий закрылись повсюду, где появлялся хотя бы один индеец. Моих юношей забрасывали камнями, а тех, кто прошел дальше, в глубинку, арестовали карабинеры и несколько дней продержали в околотке, предъявив вздорные обвинения — в бродяжничестве, воровстве, неуважении к представителям власти. Их били дубинками, хлестали плетями. И голыми швыряли в ледяную воду. И только спустя несколько дней пинками вышвырнули на улицу. А еще три дня спустя после того, как вернулся последний из них, вооруженные до зубов землевладельцы предприняли против нас военные действия. Запылали индейские хижины, и пошла осада наших земель. Тревожные вести приходили отовсюду.

Хосе отправился в Сантьяго — надо было попытаться, как он сказал, найти поддержку среди определенных политических кругов и адвокатов. Там он вел переговоры еще с одной группировкой — ее представляли служители церкви, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы помочь в этом деле. Адвокаты и политики заявили ему, что положение наше безвыходно: закон учитывает интересы лишь одной стороны. И, значит, нам следует всеми силами противиться его проведению в жизнь, а не искать способов обернуть его в нашу пользу. Хосе возразил: закон появился на свет во времена диктатуры Ибаньеса, но конгресс, учитывая обстановку в стране, положил его под сукно и лишь спустя много лет одобрил, на что ему просто ответили, мол, именно это и называется политикой — ни больше ни меньше. Когда Хосе вернулся, мы тоже не смогли ничем порадовать нашего мальчика. Еще больше стало мертвецов, вдов и сожженных жилищ. Двери пульперий по-прежнему были для нас заперты. Жить стало совсем тяжело, сеньор. И, зная это, Хосе принял решение...

— Какое решение? — спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.

— В ту ночь он не спал,— говорит Анима Лус Бороа.— Все ходил по дому и разговаривал сам с собой. Три слова я расслышала.

— Какие это были слова?

— Он сказал: «Сейчас или никогда».

— Часов в пять утра он вышел, никого не предупредив,— говорит врасплох захваченный Анголь Мамалькауэльо.— Мы подумали еще, что он вернулся к себе. И только спустя три дня он появился здесь, на пороге, молча взглянул на нас и обнял. Он весь дрожал. Он был голоден, и одежда его была грязной и мокрой, а из-под плаща выглядывал ружейный приклад. Я налил ему чашку мудая, потом еще одну и еще, и только тогда к нему вернулось желание говорить. И он сказал мне: «Анголь Мамалькауэльо, мы совершили нападение на четырнадцать пульперий и все привезли сюда. Все, что смогли забрать. Семеро наших погибли, еще двадцать четыре ранены, но и с той стороны имеются раненые и убитые. И теперь хорошенько запомни: война ступила на нашу землю; ты слышишь меня, Анголь Мамалькауэльо?» — «Я слышу тебя, Хосе,— сказал я.— Почему ты не взял меня с собой?» — «Потому что если падет один вождь, его место должен занять другой».— «Тогда все хорошо»,— одобрил я. И поцеловал его в лоб.

— Да, сеньор! События стремительно обрушились на долину,— говорит подобный грозной лавине Анголь Мамалькауэльо.— Хосе рассказывал потом, как средь бела дня не таясь он и еще сорок юношей-всадников, вооруженных старыми ружьями, мотыгами, вилами, садовыми ножами, мчались вниз по дороге. Да, самые обычные орудия труда он умел обратить в оружие. Первая на их пути пульперия была в Лонкимае.

По традиции хозяева — пульперос — занимались только обменом. За инструменты для возделывания труда земли они получали скот, за семена — свежие овощи, зелень, а за шерсть расплачивались

мукой. Тем, кого хорошо знали, давали в кредит — в счет будущего урожая. Но с должников уже брали, как здесь говорят, макилу, то есть четверть всего урожая. Получалось, что хозяин забирал себе на целую четверть больше, чем полагалось по обмену. Поэтому в наших домах никогда не водилось денег. А деться некуда: одно и то же во всех пульпериях. Но больше всех награбил добра Хуан Смитманс, главный землевладелец на юге, его звали «касиком всей пшеницы провинции Мальеко». Но он был еще и владельцем ста пятидесяти мельниц, разбросанных по четырем провинциям. Кто же не знал его? Прославился он главным образом тем, что в дни выборов в сопровождении своих людей на коне въезжал в помещение для голосующих, набрасывал лассо на урны и уволакивал их домой. Спустя три дня, перетасовав на свой вкус их содержимое, Смитманс возвращал урны на место. Вот как, думается мне, оказался у власти в 1932 году Алессандри; так же получил свои «голоса» и некто Гонсалес Видела, но уже в 1945-м; тем же способом переизбрали небезызвестного тебе Ибаньеса — в 1952 году; Хорхе Алессандри, по кличке «сеньора», испытал этот метод в 1958-м, а потом и Фрей — в 1964-м. До наших дней Смитманс вроде бы не дожил, но эту его привычку, я думаю, еще будет кому унаследовать. «Непокорных» он убивал своими руками и никогда не спешивался для разговора. Разговаривал, не слезая с лошади. Он был из тех немцев, что приплыли в Чили в конце прошлого века и, как и все его компаньоны, получил от правительства свой надел. И с помощью пуль, спиртного, сифилиса, Верховного суда над индейцами и еще крупных и мелких подкупов основал здесь свою империю... Ах, сеньор, до какой же низости может пасть человек!

Этот самый Смитманс был еще и владельцем всех местных пульперий, и это он отдал приказ закрыть их для индейцев. Жил Смитманс в селении Лос Саусес, внизу, в долине, неподалеку от местечка Траиген. Теперь ты представляешь, с кем вступил в схватку Хосе...

И вот домчались они до Лонкимая, Хосе и еще сорок всадников, и часть из них, не слезая с коней, с криками стала носиться вокруг пульперий, а другие, спешившись, вышибли дверь топорами. В помещении были вооруженные охранники, и они без предупреждения дали залп по вошедшим. Хосе вынужден был всех перебить. Потом из пульперий вынесли все товары, навьючили лошадей и умчались. Точь-в-точь как в старые времена арауканских набегов, сеньор. Я плакал, когда он рассказывал мне об этом, да, плакал, сидя вот здесь, с чашей мудая в руке.

Спустя полчаса прибыли карабинеры — узнать, что там происходит, но Хосе в это время уже совершил налет на пульперий в местечке Вилья Порталес. Три пульперий они разорили и отправили сюда десять навьюченных коней. Здесь, в горах, уже заранее был подготовлен тайник, но где именно, знали очень немногие. Во всех пульпериях происходило одно и то же: всякий раз охрана без предупреждения открывала огонь, и Хосе вынужден был ее уничтожать, сами же пульперий он предавал огню.

Новости там не летают, а ползут, словно улитки, и у него было время пройти перевал неподалеку от Лонкимая и хорошо известными нам скрытыми тропами выйти к поселению Ломакура, где отряд разорил три пульперий, перебил стражников, собравшихся было стрелять. Никто в долине так и. не понял, откуда свалилась беда, и неизвестность тревожила всех еще несколько дней. В ту пору нередко случались бандитские налеты — грабили банки, вокзалы, и это сбивало полицию со следа.

Из всех доставленных сюда трофеев самым ценным было оружие: не обстрелянные еще ружья с запасом патронов, охотничьи ножи и револьверы. Хосе решил, что пора уже ставить большие капканы — уачис на всех дорогах, ведущих к нам. Я приступил к делу. Мы устроили сотни уачис,— говорит старый, видавший виды охотник Анголь Мамалькауэльо.

— После этого он стал подумывать о налете на мельницу в Черкенко,— напоминает Анима Лус Бороа.— Расскажи, как это было.

Медлит с ответом старый, задумчивый Анголь Мамалькауэльо. Что ж, простой эту историю не назовешь, однако логика ее событий вполне ясна и последовательна. Но старику приходится нелегко, нередко он умолкает, чтобы перевести дух, отчего паузы порой затягиваются. Никто и не думает спать. Не усну и я, примостившись в том самом углу, где любил сиживать и Хосе. Уже шесть утра. Снаружи раздается беспокойный перестук копыт, и вот уже голова Эспуэлы, моей кобылы, с любопытством просовывается в дверь. И я говорю старому потакателю всем сластенам на свете, Анголю Мамалькауэльо:

— Дай мне немного сахара. Мне нужно объяснить ей, что я занят.

Нежными губами она мягко берет сахар с ладони и тычется ими в лицо, глаза, в шею, я глажу ее, запускаю пальцы в густую гриву и говорю:

— А теперь ступай, порезвись немного. Сегодня не будет ни купанья в ручье, ни парного молока, ни бешеной скачки. Вот завтра — другое дело.

На прощанье я легонько похлопываю ее по крупу, и кобыла уходит. Останавливается неподалеку. Обернувшись, коротко, призывно ржет. Мы уже собираемся пить кофе.