Журнал «Вокруг Света» №08 за 1986 год
Шрифт:
В углу деревянная детская кроватка, выкрашенная голубой краской. «Дэвид сколотил ее, когда у нас родилась первая дочь, Ким»,— объяснила мне потом Лилла. Над изголовьем аккуратно выведено: «Ким», а выше — еще пять имен. Против каждого имени — год рождения. Замечаю, что один из них совпадает с моим. Здесь, в этой комнате, выросли дети Дэвида и Лиллы.
Внизу, за столом, собралась целая компания. Средний сын Брэдли, Бен, светловолосый студент колледжа, привел своих приятелей посмотреть на русского. Из-за плеча Бена с опаской выглядывает соседский малыш лет пяти.
Бен рассказывает, что они создали
— А что это значит?
— Не знаю, просто забавное слово!
— И что вы будете делать для укрепления мира? Какие у вас лозунги?
Ребята переглядываются.
— Какие лозунги?
— Ну, например, сегодня наша делегация встречалась с организацией музыкантов, так их лозунг: «Играем за мир!»
Бен, недолго думая, ухватил бутерброд:
— А мы едим за мир!
— Тогда у вас немало сторонников!
Увлекшись разговором, я машинально глотнул кофе из стоявшей передо мной чашки и... обжегся. Прервав фразу на полуслове, с перехваченным дыханием, я пытался сдержать выступившие против воли слезы. Хозяева замерли в неловкой растерянности. И тут соседский малыш выскочил из-за спины Бена:
— Смотрите, смотрите! У русских тоже бывают слезы!
Среди дружного смеха только Брюс Олтман сохранял серьезность. Показывая мне на часы, он выразительно постукивал по ним указательным пальцем: время. Мы должны ехать на очередную встречу, десятую за сегодняшний день,— с руководителями организации «Родители и учителя за социальную ответственность». Путь не близкий, в Монтпилиер, столицу соседнего штата Вермонт. В дом Дэвида Брэдли мы вернемся только глубокой ночью...
Майская погода в Новой Англии переменчива — на смену вчерашнему солнцу из ночи выплыло серое влажное утро. В семь часов внизу меня ждали хозяева. На завтрак — кофе и молоко с кукурузными хлопьями. До утренней конференции в больнице Хичкока, где мне предстояло выступить, оставался целый час, и можно было наконец не спеша поговорить с хозяевами. Но через пять минут Дэвид заторопил меня — пора выходить.
— Тут ехать три минуты! — невольно вырвалось у меня.
— А кто вам сказал, что мы поедем? — ответил Дэвид.
Мне действительно ничего такого не говорили, но я уже успел привыкнуть к тому, что здесь, даже чтобы перебраться на другую сторону улицы, нужно обязательно сесть в машину.
Оказалось, Дэвид этого правила не соблюдает: в колледж он ходит пешком. И мы, выйдя из дома, спустились, придерживаясь за стволы сосен, по крутому склону на дорогу, ведущую к университетскому городку. Неторопливо ступая по влажному, асфальту, Дэвид сетовал на равнодушие студентов к родному языку и утверждал, что язык платит им блеклостью и однообразием, порождая скудомыслие и неспособность понять литературу, искусство, историю.
— Я читаю им стихи. В поэзии есть торжественная сила, открывающая самые темные души. А те, кого она не трогает, по крайней мере узнают красивые слова...
После конференции в больнице была встреча в школе.
Внешне школьное здание ничем не выделялось в ряду серокаменных домов, плавной дугой тянувшихся
— Добро пожаловать,— согласилась девушка, озарив нас ослепительной улыбкой.
Встрече со старшеклассниками начнется после перемены, так что у нас есть минут пять, чтобы осмотреться.
Зайдя в первую попавшуюся дверь, я оказался в библиотеке. Справа в углу звездно-полосатый флаг, вдоль стен тянутся полки с пестрыми рядами книжных переплетов. В центре несколько столов, на них матовые экраны дисплеев, ровные строчки клавиатур. Привычных для библиотеки ящиков с каталожными карточками не видно, все книги учтены компьютером.
Рядом с библиотекой другое помещение, куда можно зайти не мешая урокам. Это что-то вроде комнаты отдыха. У стены газовая плита, на которой отчаянно гремит крышкой кипящий чайник. Рядом компьютер, по клавишам которого всей пятерней лупит рыжеволосый мальчишка: на дисплее мелькают математические символы, суетится обезьянка, бегает краб...
— Это для опоздавших или свободных от уроков, чтобы не мешали другим и не слонялись без дела,— объясняет неизвестно откуда появившийся Фрэнк Томе, руководитель одного из старших классов. Он-то и пригласил меня в эту школу. Несколько лет назад Фрэнк, узнав о нашей стране чуть больше обязательного набора небылиц, увлекся Советским Союзом и теперь старается разделить свое увлечение с воспитанниками.
Фрэнк на мгновение замер, пристально глядя на нас с Аланом Розики: я успел заметить, что его серые глаза по-детски загорелись какой-то выдумкой.
— Вы только поздоровайтесь, а представлять вас обоих буду я.
С появлением Фрэнка в зале, вместившем все старшие классы, гвалт и грохот разом оборвались.
— У нас сегодня два гостя, два врача,— начал Фрэнк, показывая на нас с Аланом.— Один из них американец, другой приехал из Советского Союза. Можете вы сказать, кто из них русский?
Сотня подростков озадаченно молчала. Когда пауза стала уже невыносимо долгой и по рядам пополз сдержанный гул, толстяк в зеленой безрукавке ткнул в меня пальцем:
— Он русский!
— Как ты узнал? — попросил объяснить Фрэнк.
— По значку,— ответил круглолицый.— Значки с фамилией нацепляют гости.
— А без этого, значит, ты не отличил бы русского от американца!— торжествовал Фрэнк, убежденный, что у наших народов больше общего, чем различий.
...До начала лекций в колледже еще немного времени, и Лилла соглашается показать мне библиотеку. Быть в Дартмуте и не видеть росписей Ороско — все равно что в Египте не увидеть тамошних пирамид. Миновав несколько ничем не примечательных помещений, мы оказываемся перед двустворчатой дверью. Она распахивается, и я вижу бесконечно длинный зал, исчерченный бурыми штрихами столешниц. Через окна в правой стене вливается яркий свет. Стена слева похожа на палитру — все сливается в бессмысленной пестроте. Глядя отсюда, от двери, невозможно различить, что изображено на стене.