Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год

Семейские

На зеленые святки меня пригласили загодя, еще в феврале. В общем-то не очень верилось, что где-то до сих пор справляют старинную русальную (Русальная — седьмая после Пасхи неделя, на которую выпадали праздники: Семик, Троица и Духов день. Отмечалась как зеленые святки. Название получила по имени водных берегинь — русалок, хранительниц влаги и первых зеленых ростков, мстительниц за девичьи обиды.) неделю, встречая лето заламыванием березки, плетением венков и потайными девичьими играми, которые неодолимо притягивают парней к запретным для них луговым

хороводам. Но приглашали в деревню не совсем обычную. Большой Куналей — старообрядческое поселение в Забайкалье, с богатой историей и собственным народным хором, известным на всю страну. Привлекало и название деревенского гулянья: «Праздник русской березки». Каким он будет, этот праздник, в короткую пору отдыха между севом и покосом, когда веселит крестьянскую душу свежая зелень всходов, а по-весеннему волглый, черемуховый ветер сулит благодатные дожди пополам с солнцем?..

Прежде чем пуститься в путь, я углубился в «Материалы для истории раскола», чтобы уточнить, откуда же взялись в Забайкалье старообрядцы.

История деревни Большой Куналей необъяснима без уходящей в XVII век предыстории населяющих ее семей. Когда честолюбивый патриарх Никон, стремясь единым махом привести русскую обрядность в соответствие с международным каноном, расколол церковь, это обернулось для россиян неисчислимым множеством личных трагедий. Не забывая ни мученической судьбы протопопа Аввакума, ни страстотерпицы боярыни Морозовой, должно признать все-таки, что горше всего приходилось тогда простым людям. Общая душевная сумятица была столь беспросветна, что человек легко втягивался в массовые самосожжения, самоутопления и «запощивания» до голодной смерти. В лихую годину священник-старовер Кузьма из московского посада, спасая своих прихожан от самогубства и полного пресечения рода, увел их в Речь Посполитую. Они обосновались на реке Сож неподалеку от Гомеля. Там к ним присоединился со своей паствой беглый поп Стефан из приокского города Белёва. Потом потянулись сюда и разрозненные старообрядческие семьи. Новое поселение как-то враз расцвело и забогатело на зависть никонианцам.

Тщетно императрицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна учиняли «выгонку раскольников с облюбованных прибежищ». Стоило регулярным войскам уйти с берегов Сожа, как староверы возвращались на свое пепелище, снова сеяли рожь и пшеницу и с прибылью продавали зерно в Ригу, что была тогда центром хлебного рынка северной Европы. Они справлялись и с черной, и с тонкой работой. Умели поладить и с поляками, и со шведами, и с турками, да так, что никому не приходило в голову ополячивать их или отуречивать. Если вдуматься, все это были люди недюжинные. Они прошли сквозь церковную реформу, как через квазиестественный отбор, уберегли потомство, сохранили в целости традиционный образ жизни и приобрели благой опыт сотрудничества с людьми других наций, обычаев и вероисповеданий. С такой вот наследственностью и таким воспитанием второе поколение поселенцев вошло в новый виток исторических испытаний.

Екатерина II не видела выгоды в безалаберных «выгонках раскольников». Присоединив к Российской империи земли, служившие приютом для беглецов, она приказала согнать в Калугу всех староверов посемейно и посемейно же выслать в Сибирь. В 1757 году старообрядческие семьи (25 фамилий) достигли Забайкалья. По весне, как раз перед Пасхой, их развели по глухим таежным распадкам, где были еще не занятые ни коренным населением, ни служилым людом свободные земли. По государственному установлению Екатерины II старообрядцев должно было «водворять на пустопорожнем месте».

«Казна дедам нашим не помогала,— записал уже в XIX веке этнограф С. В. Максимов рассказ забайкальского старовера.— Привел их на место чиновник. Стали его спрашивать: «Где жить?» Указал: «В горах». Стали пытать: «Чем жить?» Чиновник сказал: «А вот станете лес рубить, полетят щепки. Щепы и ешьте»... Поселились. Земля оказалась благодатной. Ожили и повеселели. Приехал знакомый чиновник и руками развел: «Вы-де еще не подохли? Жаль, очень жаль, а вас, чу затем и послали, чтобы вы все переколели».

Чтобы оценить всю гордость этого землепашца, стоит вспомнить хотя бы мнение П. С. Палласа. Он побывал здесь во время своих знаменитых экспедиций 1771—1772 годов и видел, что старообрядцы «по лесистым горам не без многого труда, но и не без желанного успеха расширяются». Но все же пришел к выводу: «Кроме кочующих народов, каковы буреты и тунгусы, никому другому тут жить не можно». А вот официальное заключение начальства, сделанное

в 1808 году: «Они поселены лет за 40 на местах песчаных и каменистых, где даже не предвиделось возможности к земледелию. Но неусыпное их трудолюбие и согласие сделало, так сказать, и камень плодородным. Ныне у них лучшие пашни, и их хлебопашество доставляет им не только изобильное содержание, но есть главнейшая опора Верхнеудинского и Нерчинского уездов». Иркутский генерал-губернатор в связи с этим «счел долгом изъявить за то совершенную свою признательность» крестьянам-старообрядцам Мухоршибирской, Куналейской и Урлуцкой волостей. Столь конфузный оборот привычно-жестокого государственного эксперимента на выживание инакомыслящих вызывает чувство глубокого удовлетворения: нашла-таки коса на камень! Но разве дело в губернаторской признательности? В крестьянстве, как, может быть, более нигде, уровень жизни и уровень развития личности означают, в сущности, одно и то же. Возвратившись с нерчинской каторги, декабрист ба.рон А. Е. Розен с восхищением писал о старообрядческой деревне: «А люди... люди! Ну право молодец к молодцу, красавицы не хуже донских, рослые, белолицые, румяные. Все у них соответствовало одно другому: от дома до плуга, от шапки до сапога, от коня до овцы — все показывало довольство, порядок, трудолюбие». Проходили десятилетия. Новых литераторов, этнографов, антропологов вольно или невольно заносило в эту глухомань. Каждый в свое время: и П. Ровинский, и Ю. Талько-Грынцевич, и А. Селищев,— словно передавая эстафету, подчеркивали трудолюбие, спокойное достоинство, крепость тела и независимый нрав здешних крестьян. В новых поколениях воспроизводился не только самобытный физический облик, но и характер первых поселенцев.

Государство по-прежнему именовало их «раскольниками» и относилось соответственно. По петровскому еще указу они обязаны были платить подушную подать в двойном размере. Священный синод не признавал законность их брака, шельмуя старообрядческие семьи как «любодейные сопряжения». Но — вот парадокс — в народе их называли как раз СЕМЕЙСКИМИ. Это было специально придуманное слово. В словаре В. Даля оно приводится фактически как термин, имеющий только одно узкое значение: «Забайкальские раскольники, переселенные семейно». И, надо признать, этот неологизм XVIII столетия был создан людьми с абсолютным языковым слухом. Не привычное «семейные», то есть имеющие семью, а почти неправильное «семейские», чтобы подчеркнуть: входящие в семью, охраняемые семьею. Не исключено, что забайкальские старообрядцы невольно сами нарекли себя, потому что на вопрос: «Чьи вы?» — не могли и не хотели отвечать ни «барские», ни «царские», ни «монастырские»... Семейские! И больше ничьи.

Самоназвание есть акт психологического самоопределения. Внутри великорусской национальности сложилась особая общность людей с собственной культурной традицией и своеобычным характером. Быстрое и повсеместное распространение слова «семейские» в речевом обиходе всех сословий России, включение его в научные труды, официальные бумаги и толковые словари означало косвенное признание права на самобытность. И как бы в подтверждение сохранности самобытных нравов семейских по сей день публикуются исследования их живого фольклора.

Последние километры дороги на «Праздник русской березки», а пейзаж так далек от пейзажа великорусских равнин... Горы, хотя и невысоки, хотя и укрыты по самые вершины просвечивающим на солнце сосняком, пологими своими хребтами с двух сторон ограничивают горизонт, словно бы сплющивая пространство в бегущую под колеса серопесчаную ленту тракта. Не куполом, а стрельчатой аркой возносится высоченное небо. Прозрачное, с легкой наволокой, будто драгоценная глубь топаза, оно заполнено жестким, лучистым светом. Ни облачка в вышине. Ни кустика вдоль дороги. Видно, как струится впереди сухой воздух. И странен глазу рыжеватый отцвет молодой травы — не поймешь: конец мая или начало сентября.

Но вдруг как-то разом меняется цветовая гамма. Падает напряженность желтого свечения. Солнечные лучи не скользят больше по склонам, гаснут в разливе светопоглощающего, земляного, как сказали бы художники, тона. Свежепроскороженная опрятная пашня всюду, где только можно было пройти с плугом. А на плоском дне долины густые иссиня-зеленые всходы сеяных трав расчерчены сеткой непросохших оросительных канавок. Словно приоткрыла свой весенний лик мать-сыра земля, основа основ русского фольклора.