Жюстина, или Несчастья добродетели

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

— Именно так рассуждают рабы, — сказал Амбруаз. — Но что есть преступление?

— Действие, направленное против интересов общества.

— А что такое интересы общества?

— Совокупность всех отдельных интересов.

— А если я вам докажу, что интересы общества — это вовсе не сумма отдельных интересов и что вещь, которую вы называете общественными интересами, напротив того, является результатом отдельных жертв со стороны людей, вы признаете, что защищая свои права пусть даже посредством того, что вы считаете преступлением, я волен совершить преступление, так как оно восстановит справедливость и вернет мне ту часть, которую я уступил вашим общественным установлениям ценой собственного счастья и благополучия? В таком случае, что вы назовете преступлением? Так вот, преступление — это пустой звук, потому что под этим понимают какое-либо нарушение общественного договора, но я должен презирать этот договор, как только мое сердце скажет мне, что он не способствует моему счастью;

я должен уважать то, что противоречит этому договору, если истинное счастье сулят мне противоположные поступки.

— Вот именно! — вскричал Антонин, который в это время ел и пил, как проголодавшийся волк. — Вот великие слова!

— А что называете вы моралью, объясните мне, пожалуйста? — не унимался Амбруаз.

— Образ жизни, — ответил Северино, — который должен вести человека по дороге добродетели.

— Но если добродетель — такая же химера, как и преступление, — сказал Амбруаз, — чем является образ жизни, который заводит людей в тенета этой химеры? Ясно, как день, что нет на свете ни добродетели, ни порока, что и то и другое зависит от географического положения, что в них нет ничего постоянного, поэтому абсурдно руководствоваться этими отвратительными иллюзиями. Самая здоровая мораль — та, которую диктуют нам наши наклонности, мы никогда не впадем в заблуждение, если будем подчиняться им.

— Выходит, в них нет ничего дурного? — спросил Жером.

— Я полагаю, в них нет ничего предосудительного, достаточно сказать, что я считаю их все хорошими, так как иначе придется допустить, что либо природа сама не понимает, что делает, либо она внушила нам только те, которые необходимы для осуществления ее намерений в отношении нас.

— Таким образом, — продолжал Жером, — развращенность Тиберия и Нерона происходит от природы?

— Конечно, их преступления служили природе, потому что нет ни одного порока, который был бы ей не угоден, ни одного, в котором она бы не нуждалась.

— Эти истины настолько очевидны, — заметил Клемент, — что я не понимаю, о чем еще тут спорить.

— Меня просто развлекает их развращенный образ мыслей, — ответил Северино, — вот почему я спорил с ними: чтобы дать им возможность высказаться и еще острее наточить свой ум.

— Мы тебе признательны за это, — сказал Амбруаз, — и понимаем, что ты выступал не оппонентом и что наши мысли близки тебе.

— Надеюсь, никто из вас не сомневается в этом, — сказал Северино. — Возможно, я еще больше разовью их и признаюсь, что мне хочется совершить такое масштабное преступление, которое в полной мере удовлетворит мои страсти, потому что среди известных мне я не вижу ничего, что может их успокоить.

— Я давно хочу того же, — сказал Жером, — более двадцати лет меня возбуждает только одна мысль: совершить злодеяние, равного которому не было на земле, но, к сожалению, ничего не могу придумать: все, что мы здесь творим, — это лишь слабое подобие того, на что мы способны, и на мой взгляд возможность надругаться над природой — вот самая большая и сладкая мечта для человека.

— Так вы достаточно возбудились, Жером? — спросил Северино.

— Ни слова больше, друзья мои, поглядите на мой член — это же настоящая пороховница. Впрочем, не важно, стоит он или нет, я все равно мечтаю о злодеянии, меня никогда не покидает такое желание, и я больше совершил их в спокойном состоянии, чем под воздействием похоти.

— Итак, — возгласил Северино, — вы практикуете религию только затем, чтобы дурачить людей?

— Разумеется, — ответил Жером, — это покровы лицемерия, необходимые для нас. Самое высокое на свете искусство — обман, и нет другого, столь же полезного: не добродетель нужна людям, а ее видимость, только этого ждет от нас общество; люди не настолько близки друг к другу, чтобы нуждаться в добродетели — им достаточно ее маски, а вглубь никто не полезет.

— Да, и именно в этом заключается неисчерпаемый источник для других пороков.

— Значит, тем более мы должны ценить лицемерие, — подхватил Жером. — Признаться, в юности я сношался с искренней радостью, только если предмет наслаждения оказывался в моих руках благодаря хитрости и лицемерию, кстати, я должен рассказать вам когда-нибудь историю своей жизни.

— Мы сгораем от нетерпения услышать ее, — сказали в один голос Амбруаз и Клемент.

— И вы тогда поймете, — добавил Жером, — что злодейство никогда мне не надоедало.

— Еще бы! — воскликнул Сильвестр. — Разве что-нибудь иное может взволновать душу до такой степени? Может ли что-то так сладостно щекотать чувства? Да, друзья мои, мы не смогли бы ни дня прожить без злодейств.

— Терпение, терпение, — проговорил Северино, продолжая разыгрывать роль оппонента, — придет время, когда религия возвратится в ваши сердца, когда мысли о Всевышнем и о его культе вытеснят из них все иллюзии распутства и заставят вас отдать этому всемогущему Богу все движения души, которой по вашей вине овладел порок.

— Друг мой, — сказал Амбруаз, — религия имеет власть только над людьми, которые без нее ничего не в состоянии объяснить, она — квинтэссенция невежества, но в наших философских глазах религия есть нелепая басня, заслуживающая

лишь нашего презрения. Действительно, что она дает нам, эта. возвышенная религия? Я бы очень хотел, чтобы мне это разъяснили. Чем ближе мы ее наблюдаем, тем больше убеждаемся, что ее теологические химеры способны лишь исказить наши представления: обращая все в тайны, эта фантастическая религия в качестве причины того, что мы не понимаем, предлагает то, что мы понимаем еще меньше. Разве объяснить природу — это означает связать видимые явления с неизвестными механизмами, с невидимыми силами, с нематериальными причинами? Неужели можно удовлетворить человеческий разум, если растолковывать ему то, что он не понимает, используя понятие, еще более непонятное, Божество, которое никогда не существовало? Может ли божественная природа, которую постигнуть невозможно и которая противна здравому смыслу и разуму, помочь понять природу человеческую, которую и без того так трудно объяснить? Спросите у христианина, то есть у недоумка, поскольку только недоумок может быть христианином, спросите у него, в чем истоки мира, и он ответит, что это Бог создал вселенную; затем спросите, что такое Бог — он этого не знает; что такое создавать? Он не имеет о том никакого понятия; в чем причина чумы, голода, войн, засухи, наводнений, землетрясений — он вам скажет, что это гнев божий; поинтересуйтесь, какими средствами можно избежать этих несчастий — он вам скажет: молитвами, жертвами, процессиями, религиозными церемониями. Но отчего в небе столько злобы? Оттого, что люди злые. Почему люди злые? Потому что развращена их природа. Какова причина этой развращенности? Дело в том, скажут вам, что первый человек, соблазненный первой женщиной, съел яблоко, до которого Бог запретил дотрагиваться. Кто же заставил эту женщину сотворить такую глупость? Дьявол. Но кто создал дьявола? Бог. Зачем же Бог создал дьявола, развращающего человеческий род? Неизвестно: это тайна, скрытая в лоне Божественности, которая сама есть великая тайна. Тогда спросите у этого животного, какой скрытый принцип движет поступками и мыслями человека? Он ответит: душа. Что такое душа? Это дух. Что такое дух? Это субстанция, которая не имеет ни формы, ни цвета, ни протяженности, ни элементов. Как может существовать подобная субстанция? Как может она управлять телом? Это неизвестно, потому что это тайна. Имеют ли душу животные? Нет. Почему же тогда они действуют, чувствуют, думают абсолютно так же, как и люди? Здесь ваш собеседник промолчит, потому что сказать ему нечего, и причина тому проста: если людям дается душа, то для того, чтобы они могли делать посредством ее все, что угодно, в силу приписываемого ей могущества, тогда как с душой животных дело обстоит по-другому, и какой-нибудь доктор теологии был бы весьма уязвлен тем, что его душа подобна душе, скажем, свиньи. Вот какими ребяческими измышлениями приходится объяснять проблемы физического и морального мира!

— Но если бы все люди были философами, — сказал Северино, — мы не имели бы удовольствия быть единственными в своем роде, ведь очень приятно устраивать схизмы и думать не так, как другие люди.

— Я разделяю ваше мнение, — сказал Амбруаз, — в том, что никогда не следует снимать повязку с глаз народа; лучше будет, если он согнется под грузом предрассудков. Где мы взяли бы жертв для нашего злодейства, если бы все люди были злодеями? Народ должен жить под игом заблуждений и лжи, и мы должны всегда поддерживать скипетр тиранов, защищать троны, ибо они поддерживают Церковь, а деспотизм, дитя этого союза, стоит на страже наших прав и привилегий. Людей надо держать в железных рукавицах, и я бы хотел, чтобы все суверены (тем более, что они много выиграют от этого) еще больше расширили нашу власть, чтобы во всех странах царила Инквизиция. Посмотрите, как она держит испанский народ на привязи у короля, и такие цепи прочны только там, где действует этот святейший трибунал. Иногда сетуют на то, что это кровавая власть, ну так что же: не лучше ли иметь двенадцать миллионов верноподданных, чем двадцать четыре миллиона непослушных? Величие государя зиждется не на количестве подданных, а на степени его власти над ними, на исключительной покорности людей, которыми он правит, а эта покорность немыслима без инквизиторского трибунала, который, способствуя власти государя и процветанию государства, каждодневно уничтожает тех, кто угрожает спокойствию. Так какое значение имеет кровь, если она служит укреплению власти суверена! Если без этого эта власть рухнет, население впадет в анархию, следствием которой бывают гражданские войны, и не потечет ли эта кровь еще обильнее, если так некстати пожалеть ее?

— Думаю, — заметил Сильвестр, — что наши добрые доминиканцы находят в своих судилищах весьма пикантную приправу для своего сладострастия.

— Даже не сомневайтесь в этом, — сказал Северино. — Я семь лет прожил в Испании и был очень близок к нынешнему инквизитору. Однажды он мне сказал так: «Мои казематы превосходят любой восточный гарем: там есть женщины, девушки, юноши на любой вкус, самого разного возраста и разных национальностей; по одному мановению пальца они падают к моим ногам, мои евнухи — это мои поставщики товара, а смерть — моя сводница, и трудно себе представить, какой она наводит ужас».