Зигфрид
Шрифт:
— Все шло, как он и задумал с самого начала. С каждым днем он все ближе стоял к своей великой цели — уничтожению еврейского народа, но никто из нас об этом не догадывался. Фрейлейн Браун об этом тоже не подозревала.
— Сегодня, спустя столько лет, нам кажется, — подхватила Юлия, — что он тогда весь был в грезах, уверенный, что человечество навсегда запомнит его как своего спасителя и величайшую личность мировой истории. Из-за этого изменилось даже его отношение к сыну.
Все заметили, что он стал уделять ему больше внимания, во всяком случае, когда рядом не было никого из посторонних. Фальк однажды видел, как он, стоя в своем кабинете, держал Зигги на руках и что-то ему говорил, показывая в сторону гряды Унтерсберг, возвышавшейся за окном. Или как он, усадив Зигги на колени, делал для него набросок карандашом: рисовал запущенный уголок старой Вены — у него это очень хорошо получалось, он обладал талантом и фотографической памятью. Когда он рисовал, он надевал очки,
— Возможно, я стану основателем династии. Тогда я усыновлю Зигфрида, точно так же, как Юлий Цезарь усыновил будущего императора Августа.
Сказано не без иронии, но, возможно, это была не просто шутка. От него всего можно было ожидать.
13
Гитлер все чаще целые недели и месяцы проводил в своей штаб-квартире в Восточной Пруссии. После Сталинградской битвы на русском фронте все больше беспокойства вызывал натиск еврейско-большевистских ублюдков, да и в Северной Африке дела шли не лучшим образом, пришлось отказаться от цели всего похода — взятия Иерусалима; между тем под англо-американскими бомбардировками немецкие города один за другим превращались в развалины, погибли сотни тысяч людей, но никто не хотел смотреть правде в глаза, даже после вторжения войск на территорию Германии в июне 1944 года: до тех пор пока сам Гитлер нерушимо верил в окончательную победу, ни у кого не было причин сомневаться в правомерности его пребывания во главе империи. Все знали: тайное оружие, бывшее, по словам Геббельса, в стадии разработки, вскоре изменит ход войны в пользу Германии. В действительности ядерное оружие, этот своего рода вагнеровский меч Нотунг, ковали в Америке под руководством изгнанных из Германии евреев. Тем временем, как понял Гертер, вся система под руководством Бормана стала потихоньку прятаться под землю. Вот уже целый год сотни невольников день и ночь прокладывали многокилометровый лабиринт коридоров и бункеров, который должен был связать между собой все здания; там предусмотрели буквально все: от комнат шефа и его подруги, отделанных внутри драгоценными породами дерева и устланных коврами ручной работы, до жилища Блонди. Многочисленные кухни, кладовые, детские, рабочие помещения, архивные склады, штаб — квартира, телексные, ставка гестапо, доты, установленные на стратегически важных участках, — на поверхности для охраны возводились вахтенные башни, оснащенные скорострельным оружием.
Фрейлейн Браун так же, как и все остальные, всячески отгораживалась от реальной картины войны, напоминавшей о себе на Оберзальцберге лишь приглушенным гулом подземных взрывов. Изредка объявляли воздушную тревогу, о чем, по всей вероятности, немедленно докладывали шефу: через несколько минут он всегда перезванивал, настаивая, чтобы фрейлейн Браун немедленно спускалась в убежище. Она по-прежнему сильно огорчалась, когда ее Ади не было дома, но теперь у нее был сын и Юлии уже не приходилось ставить портрет возлюбленного возле ее тарелки. В то же время Юлия не могла не заметить, что обстановка разрядилась, едва лишь скрылась из виду сопровождаемая эскортом мотоциклистов колонна из черных «мерседесов», увозившая с собой все и вся: Бормана, Мореля, сменившего Брюкнера Шнауба, Гейнца Линге, секретарш, повариху, Блонди и двадцать больших чемоданов, вмещавших в себя полный багаж шефа. Оставшиеся на Бергхофе сразу же достали сигареты и закурили, отовсюду доносились раскаты смеха, в том числе из жилого корпуса рядового состава СС; где-то даже вставили в патефон пластинку с американским джазом, этой примитивной «нигерской музыкой», — все напоминало разлившиеся воды реки, которая потихоньку начинает размывать плотину. Вслед за первой волной «эмиграции» и другие начальники стали уезжать с горы, вдруг потерявшей все свое значение. Юлия вспомнила, как фрейлейн Шпеер, прощаясь с фрейлейн Браун, заметила, что Зигги все больше становится похож на нее, Юлию. Фрейлейн Браун хмыкнула, но потом надула губки.
— В середине июля, — продолжал Фальк, — незадолго до того, как Зигги должно было исполниться шесть, — шеф снова отправился в свой Волчий Овраг. Прощание с фрейлейн Браун и Зигги затянулось, словно он предчувствовал, что никогда больше не увидит Бергхоф. К тому времени шеф превратился в сгорбленного старика, — Фальк расправил плечи и посмотрел Гертеру прямо в глаза. Чуть помявшись, он сказал: — Неделю спустя граф Штауффенберг совершил на него покушение. Фрейлейн Браун была в ужасе, что не может в эти трудные дни поддерживать возлюбленного иначе, как по телефону, — он все твердил, что она должна оставаться с Зигги. Правда, он прислал ей свою порванную и окровавленную
Гертер заметил, что Фальк наконец набрался храбрости, словно человек, который все никак не решается прыгнуть из окна горящего дома на спасательное полотно, но в какой-то момент все-таки это делает. Он слышал, как рядом тихо всхлипнула Юлия, но приказал себе не смотреть в ее сторону.
— Извините меня, господин Гертер, но то, что я собираюсь сейчас рассказать, уж и вовсе загадка, и не только для вас, но и для нас самих. Шеф несколько дней не звонил, и каждый раз, когда фрейлейн Браун пыталась сама дозвониться ему, ей говорили, что он слишком занят и не может подойти к телефону. Это начало ее беспокоить, но что она могла сделать? В пятницу двадцать второго сентября, в первый погожий осенний день, как сейчас помню, где-то около полудня возле главного крыльца остановилась закрытая машина Бормана, а за ним вторая машина, в которой ехал его эскорт. Мне это показалось странным: летом господа всегда ездили с открытым верхом. Что могло заставить его выпустить шефа из поля зрения на целых несколько дней? Я развесил на балконе военные формы и штатские костюмы фюрера и занимался в этот момент чисткой его сапог и ботинок, конечно же не зная, что ничего из этого он уже никогда не будет носить; в Берлине и на фронтовых штаб-квартирах у него был обширный гардероб. Все подогнано строго по размеру, по одежде я точно мог судить о его габаритах. Эскизы для любой своей вещи — будь то военная форма, пальто или кепи — он разрабатывал сам, точно так же, как эскизы зданий, флаги, штандарты и планы массовых манифестаций. Если он вдруг обнаруживал, что одежда морщит, он сразу звал своего портного, господина Гуго.
Видно было, что Фальк по-прежнему медлит, все никак не решаясь сказать то, что давно собирался. Гертер кивнул.
— Гитлер был перфекционистом.
— Ульрих немедленно пришел к нам обо всем рассказать, — подхватила Юлия. — Мы с госпожой Кёппе были в библиотеке, она тоже располагалась на верхнем этаже. Стоя возле раскрытого окна, мы стряхивали пыль с книг, фрейлейн Браун читала вслух «Пита-неряху», а Зигги все время стоял на голове или падал навзничь на диван. Библиотека была единственным более-менее уютным местом во всем Бергхофе. Время от времени до нас доносился гул взрыва динамита в глубине горы.
Фальк заметил на лице своего слушателя улыбку, но ему, конечно, было непонятно, что могло ее вызвать. Гертер же вдруг на минуту представил себе, какие книги они могли вытряхивать у окна: хлопали Шопенгауэром по Гобино, Ницше — по Карлу Мею, Хьюстоном Стювартом Чемберленом — по Вагнеру…
— В испуге мы смотрели друг на друга, — продолжил свой рассказ Фальк, и в его глазах промелькнул все то же страх, который он впервые испытал больше чем пятьдесят с лишним лет назад. — Потом, видимо предварительно переговорив с Миттельштрассером, наверх поднялся Борман. Даже не знаю… но уже топот его сапог по ступенькам лестницы сказал мне, что что-то не так. Шаги были тяжелые, словно он сам себя о чем-то уговаривал. Даже Штази и Негус почувствовали недоброе и начали лаять. «Боже мой, — ахнула госпожа Кёппе, — что бы все это значило?» Войдя, он принял стойку «пятки вместе — носки врозь», выкинул вперед руку в знак приветствия и гаркнул: «Хайль Гитлер». В Бергхофе это было не принято, и мы в ответ лишь что-то пробормотали в том же духе. Только Зигги смотрел на него большими глазами, не отрываясь. Борман, не снимая фуражки, воззрился на госпожу Кёппе, которая все сразу поняла и вышла из комнаты. Затем он объявил фрейлейн Браун, что в эти тяжелые дни фюрер выразил желание постоянно видеть ее рядом с собой.
— У нас камень с души свалился, — продолжала Юлия, — лицо фрейлейн Браун просияло. Она спросила, когда ей предстоит отправиться в путь. «Немедленно, — ответил Борман, — внизу ждет машина, которая доставит вас в аэропорт Зальцбурга. Там уже подготовлен вертолет». — «А как же Зигги?» Я до сих пор вспоминаю этот ее вопрос. «Зигги тоже едет, вместе с Ульрихом и Юлией?» — «Нет, — ответил Борман, фюрер распорядился, чтобы он оставался со своими приемными родителями в Бергхофе. Вольфшанце — неподходящее место для ребенка, кроме того, находиться там опасно, это слишком близко к линии фронта».
— В ней конечно же боролись противоречивые чувства, — продолжал рассказ Фальк, но в то же время она знала, что с решением Гитлера не поспоришь. Борман по-прежнему не двигался с места. Фрейлейн Браун он сказал, чтобы она немедленно шла укладывать вещи, а мне лаконично бросил, что вскоре мы переговорим отдельно. После чего развернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Чемоданы, которые однажды увозили из Бергхофа пустыми, теперь заполнялись до отказу — занималась этим в основном Юлия. Она рассказала, что фрейлейн Браун сидела на краю кровати, обняв за плечи Зигги, а тот тем временем забавлялся маленьким компасом. У нее в глазах стояли слезы, она все повторяла, что часто будет приезжать и навещать его. Он, похоже, не понимал, из-за чего так расстраивается тетя Эффи, она ведь ехала к дяде Вольфу, который в это время вел войну. «Потом, когда я буду большой, — заявил он однажды, — я сам буду вести войну». Шеф, услышав эти слова, смеялся до слез.