Зигфрид
Шрифт:
— И в данный момент работаете над новым сюжетом?
— Я всегда над чем-то работаю.
— И как далеко уже продвинулись?
— Примерно на десять процентов. Сказать заранее я никогда не могу, но это и хорошо. Если б я знал, что «Открытие любви» растянется почти на тысячу страниц, я никогда не взялся бы за эту книгу.
— Вы могли бы поделиться с нами своим новым замыслом?
— Да, но не стану этого делать.
— Господин Гертер, желаю вам на завтра удачи и благодарю вас за то, что вы позволили нам хотя бы краешком глаза заглянуть за кулисы вашей работы.
— Напротив, я говорю спасибо вам.Вы навели меня на одну идею.
3
— Какой-то ты сегодня вечером неразговорчивый, —
— Да, случилось.
Он посмотрел на нее угрюмо и заметил: ей понятно, что его настроение каким-то образом связано с работой, и она не станет больше расспрашивать. Только что они выпили каждый по бутылке вина, конечно же, это чересчур много, но излишек вина в Вене — это совсем не то же самое, что в Амстердаме. В своей творческой лаборатории он непрерывно вел поиск вымышленного испытания которому подвергнет Гитлера, чтобы разобраться в его сущности, и его беспокоило, что ему все никак не удавалось ухватить верную мысль. Он достал из кармана ручку и положил на колени открытку, написанную директором. На карточке из картона под тисненым логотипом отеля в виде лаврового венца с буквой «3» внутри и небольшой короны над ним печатными буквами он написал:
ГИТЛЕР
Задумчиво смотрел он на слово, не читая его, — на шесть букв словно на рисунок, иконку: они представляли собой строгую композицию из горизонтальных и вертикальных линий, завершаемую красивым завитком. Через минуту он вывел под ним:
ГЕЛРИТ РЕЛГИТ
Взглянув на часы, включил в гостиной телевизор и нашел нужный канал.
— Через пять минут я с экрана расскажу обо всем.
Они уселись рядом на диване и стали смотреть конец передачи об экспозиции работ Дюрера — речь шла о выставке акварелей восхитительных тонов с изображением птичьих крыльев. Он слушал внимательно, вбирая в себя информацию; чем бы он ни занимался, все, что ему приходилось видеть и наблюдать, всегда оценивалось им с точки зрения того, насколько это можно использовать и где вставить. Ему вспомнилось серое крыло голубя, которым он когда-то на уроках рисования смахивал остатки ластика с бумаги для набросков, — интересно, Дюреру крылья нужны были тоже для этого? Летать, улететь, свобода, Дедал, Икар, крылья… но только отрезанные, вырванные… Нет, это все не то, параллель между Дюрером и Гитлером провел Томас Манн в «Докторе Фаустусе», этого трогать нельзя.
Наконец пошли титры, зазвучала музыка — что-то из фортепьянных сонат Шуберта. Через несколько секунд он смотрел уже на себя самого; но его «я» на экране смотрело не на него, а на кого — то рядом с ним, на то место, где сейчас сидела Мария.
«— Добро пожаловать в Вену, Рудольф Гертер из Амстердама…»
Он вытянул ноги вперед, закинул за затылок руки со сплетенными пальцами и стал слушать собственное рассуждение про «что» и «как» в искусстве. Разумеется, стоило бы еще добавить, что в музыке, в этом высшем из всех искусств, есть только форма, «как», в то время как содержание, «что», вообще отсутствует. Когда он сказал, что у фантазии характер не как у спортсмена на водных лыжах, а как у того, кто увлекается серфингом, ему вспомнилось одно его давнее наблюдение, о котором ему давно хотелось при случае рассказать, но все как-то не удавалось, — после войны технический прогресс изменил характер пляжей, все заполнил несмолкаемый рев моторных лодок и переносных радиоприемников, но дальнейшее развитие техники вернуло довоенную тишину: новые материалы помогли рождению виндсерфинга, что означало закат водных лыж, а плейеры с наушниками вытеснили радиоприемники.
Его видели сейчас в тысячах австрийских домов в тысячах комнат звучал его голос, тогда как он в то же самое время молча сидел у себя номере на диване. Это стало обычным явлением, никто больше не удивляется, но значение чуда от этого не меньше. Он сохранил в себе детское умение удивляться; и себя он воспринимал не как старика за семьдесят, а как ребенка.
«— Представьте себе, я знаю одну женщину, и она для меня остается загадкой…
— Вы знаете такую женщину? — Да».
—
— В самом деле? — с иронической усмешкой спросила Мария.
Фантазия как инструмент разума. Если б не Сабина, эта идея никогда не пришла бы ему в голову.
«— Гитлер. Конечно, Гитлер».
После окончания интервью он выключил звук и спросил:
— А ты поняла?
— Да. Но только потому, что я тебя знаю.
— Выпьем же тогда по бокалу за наше знакомство!
Бутылка сухого без толку плавала в воде, он позвонил в гостиничный сервис и попросил, чтобы принесли лед.
— Но я тоже кое-чего не понимаю, — сказала Мария. — Почему именно Гитлер? Ты хочешь поместить его в воображаемую экстремальную ситуацию, но сможешь ли ты выдумать ситуацию экстремальнее той, которую выдумал и воплотил он сам? Найди лучше среди тех, кого ты не понимаешь, кого-нибудь попроще. Наверное, такой человек есть?
— Ему бы очень хотелось, чтобы я так и сделал. Тогда бы ему снова удалось ускользнуть. Нет, это будет именно Гитлер, самый страшный экстремист во всей мировой истории. — Гертер раскурил трубку и указательным пальцем немного притушил огонь. — Но ты, разумеется, права, проблема как раз в этом и состоит. На эту тему я думаю постоянно, но до сих пор не продвинулся дальше одной — единственной сцены. Мы знаем, что он ни разу не посетил ни одного концентрационного лагеря, не говоря уже о лагере смерти. Он предоставил это Гиммлеру, стоявшему во главе СС и полиции. Предположим, однажды он решил поехать в Освенцим и увидеть собственными глазами, как по его приказу происходит ежедневное умерщвление в газовых камерах тысяч мужчин, женщин и детей. Как бы он отреагировал на такое зрелище? Но для этого я должен изменить его характер, ибо это именно то, чего он никогда не делал, и выходит, я опять-таки его не понимаю.
— Он был для этого слишком труслив?
— Труслив… труслив… разумеется, все не так просто. Во время Первой мировой войны за храбрость, проявленную при исполнении обязанностей связного, он был награжден Железным Крестом первой степени, что большая редкость для капрала, этот орден он с тех пор больше никогда не снимал. Кстати сказать, ему на грудь его приколол офицер еврейского происхождения. Выходит, он обладал необыкновенной храбростью, но, насколько мне известно, искусно ее камуфлировал. Мне представляется, его целью была массовая гибель людей не только в его концентрационных лагерях, но и на фронтах, на занятых немцами территориях и в самой Германии, десятки тысяч людей умирали каждый день с его подачи, повсюду кровь, она должна была литься рекой, но чур, только когда его не было поблизости! Он никогда не приезжал ни в один из разбомбленных немецких городов, как это делал время от времени его мрачный паладин Геббельс. Если поезд, в котором ехал Гитлер, шел через один из таких лежащих в руинах городов, занавески на окнах должны были оставаться плотно задернутыми. Ядумаю, он желал быть эпицентром циклона. Все вокруг разрушено ураганами, но в эпицентре изумительная погода и синее небо. Бергхоф, его вилла в Альпах, была символом этого. На ней он вынашивал все свои ужасные преступления, но на идиллический мирок не падало даже тени от них.
— Зачем это было ему нужно — сеять вокруг себя смерть?
— Возможно, таким образом он надеялся найти противоядие от собственной смерти. Он был жив, покуда мог убивать. Возможно, и вправду, кроме собственной смерти, он ничего не боялся. Возможно, ему казалось, что все эти колоссальные жертвы сделают его самого бессмертным. И в каком-то смысле так и произошло.
— Так, может быть, ты уже нашел то, что искал? Ты ведь понял это благодаря своей фантазии?
Гертер положил в пепельницу трубку и кивнул:
— В этом что-то есть. Доказательство от противного. Ладно, дай мне еще подумать. Один шаг уже сделан. Идея плодотворна. Но теперь я бы хотел отыскать нечто такое, что не противоречило бы его натуре, то, что действительно могло произойти, но чего, насколько мы можем судить, не было.
— У тебя это получится.
— Если кому-то в мире это по плечу, то наверняка мне, — кивнул Гертер. На лице его расцвела улыбка, он посмотрел на нее и сказал: — Может быть, только для этого я и живу на земле.