Зигфрид

Мулиш Харри

— К вопросу о наследственном грузе… — осторожно начала она и искоса посмотрела на него.

— Китайская мудрость гласит: значительные люди высказывают идеи, средние — рассказывают о событиях, мелкие — судачат про людей. Теперь понятно, к какой категории он относится.

— Только бы он не нажил себе проблем.

В задумчивости Гертер посмотрел на ковер под ногами.

— В книгах можно встретить и то, и другое, и третье, но идей обычно не хватает.

Он вытянулся во весь рост на кровати, выключил слуховой аппарат и стал смотреть в потолок. Медленно повторил он вслух слова Марникса: «Тогда я еще целую вечность буду приносить хоть какую-нибудь пользу».

— Что-что ты сказал?

Это Марникс сказал: «Тогда я еще целую вечность буду приносить хоть какую-нибудь пользу…» Запиши эту фразу где-нибудь. Она мне, возможно, пригодится.

Пока Мария делала то, что он сказал, сам он закрыл глаза. Возможно, Марникс и правда доживет до двадцать второго века, но настанет день, когда и он умрет, однако поколения, которые будут жить после него, смогут еще долго измерять время его прахом. Праховые часы — воплощенный символ физической бесконечности. Вечный, бесконечный… все это представляется чем-то уж слишком растянутым, но ведь и мир, в его пространственно — временной ипостаси столь

же протяжен… Через сотню лет он изменится до неузнаваемости, наступят перемены, возможно, даже разительнее тех, что произошли за последнюю сотню лет. А каким будет мир через тысячу лет? А через десять тысяч? Сто тысяч? Почти невозможно представить себе, что это время когда-либо наступит, и тем не менее будет так. Знай себе переворачивай праховые часы. Пройдет миллион лет, сто миллионов. Считай себе и считай. На свете нет ничего терпеливее чисел Однажды, через четыре или пять миллиардов лет солнце раздуется и превратится в красного великана, который проглотит Землю, чтобы затем неспешно превратиться в прах. После этого времени больше не будет, но это уже не имеет значения ведь на тот момент человек найдет себе пристанище в глубинах Вселенной, пусть даже не человек, а тот, кто придет ему на смену в результате эволюции. Сегодня, когда возраст Солнечной системы достиг своего среднего рубежа, вероятно, можно найти точку, с которой видны глубины прошлого и дали будущего, но только как ее вычислить?

На секунду он открыл глаза, как бы желая убедиться, что находится по-прежнему здесь, в Вене, в «Захере». Сидя в маленьком кресле у окна, Мария полировала ногти. Словно фотография, ее образ запечатлелся на сетчатке его глаз: «Мария, полирующая ногти; выдержка — одна секунда».

Мысли привели его к Константу Эрнсту, посвятившему жизнь музыке. Когда-то и для него самого музыка значила больше, чем литература (разумеется, он имел в виду только книги, созданные другими авторами), но все изменилось после того, как он пожертвовал почти весь свой слух на алтарь революции. В 1967 году он вместе с другими европейскими писателями, художниками и прочими интеллектуалами побывал на Кубе — об этой стране он собирался написать книгу. По случаю официального празднования несостоявшейся революции 26 июля 1953 года двадцать пятого июля группу доставили самолетом в жаркую провинцию Ориенте на востоке острова и высадили в Сантьяго-де-Куба. На следующее утро он проснулся на рассвете от оглушительной канонады. На минуту ему почудилось, что началось военное вторжение американцев, но оказалось, что это были просто залпы салюта, ровно двадцать шесть, их пускали из орудий батареи противовоздушной обороны, располагавшейся как раз рядом со зданием, в котором их разместили. После этого у него еще много часов гудело в ушах, а через три дня, в ночь накануне своего сорокалетия, он вдруг обнаружил, что приобрел магическую власть над природой. Лежа на правом боку, он слушал неумолчный концерт мириадов сверчков в тропической ночи, а когда переворачивался на другой бок, все разом смолкало. Двадцать лет спустя, во время оглушительного салюта, прогремевшего в морозную новогоднюю ночь, пострадало уже его левое ухо, и некогда тонкий слух оставил его навсегда. С тех пор музыка доставляла ему столь же мало удовольствия, что и еда.

— И тогда еще целую вечность можно будет приносить хоть какую-нибудь пользу… — тихо повторил он, не открывая глаз.

На Кубу он полетел, чтобы оправиться от Эйхмана. За пять лет до этого он присутствовал на судебном процессе в Иерусалиме, о чем позже написал книгу. День за днем, неделю за неделей он слушал душераздирающие рассказы еврейских узников лагерей смерти. Режиссер всей этой трагедии, казалось, постепенно сходил с ума в стеклянной клетке. Его шеф, режиссер операций СС Гиммлер, совершил самоубийство за много лет до начала этого процесса, точно так же, как сделал это намного раньше автор хроматического геноцида, маэстро массовых убийств, тот, с кем он столкнулся в очередной, но, как он надеялся, уже в последний раз Для самого Гертера это был несуразный финал германского гимна, которым он больше не в состоянии был наслаждаться, будь то «Тристан и Изольда» «Сумерки богов» или даже «Искусство фуги»… Гитлер… Радость, которую он нес с собой, от рождения до могилы все возрастала. Вначале, когда он еще младенцем лежал в колыбели, рады были одни лишь его родители, затем обрадовался весь немецкий народ, затем австрийский, а когда он умер, возликовало все человечество… Гертер подумал, что должен это записать или попросить записать, не то мысль забудется, но дремота и слабость уже захватили его в плен. Он стал прикидывать и вычислил, что Гитлера нет на свете примерно столько же лет, сколько он сам прожил… После ликвидации нацистского режима Германия и Австрия превратились в цивилизованные страны, а в России после ликвидации советского строя наступила сюрреалистическая анархия. Неподалеку от России, на Балканах, недавно опять прокатилась волна массовых убийств, их совершили старомодным, доиндустриальным способом, на что пожал бы плечами даже сам Гитлер, — но пройдет всего несколько лет, и об этой бойне с применением конвенционного оружия все забудут. Что ближе к сегодняшнему дню и что от него дальше: кровавая рукопашная бойня в Югославии или массовое уничтожение жизней в Освенциме? На Балканы можно добраться из Вены за три четверти часа, а через пятьдесят пять лет, минувших после конца Второй мировой войны, так запросто не перешагнешь. И тем не менее эта война была ему ближе, она скрывалась где-то совсем рядом… Мало — помалу он сделался одним из немногих, сохранивших о ней ясные воспоминания, — и хотя его образ войны не шел в сравнение с теми ужасами, которые выпали на долю многих других, он также был отравлен невидимыми ядовитыми газами, которые после извержения национал-социалистского вулкана заполнили Европу до самых отдаленных ее уголков.

Однажды вечером, через несколько минут после комендантского часа, он шел по темной улице домой, ступая осторожно, на цыпочках, вдоль стены, стараясь никому не попадаться на глаза. И вот вдали на перекрестке, в свете звезд, он увидел двух полицаев-голландцев, в касках и с карабинами в руках — они, переговариваясь между собой, медленно прохаживались взад-вперед. Чтобы переждать, он нырнул в подъезд, стал дышать ртом, стараясь делать это бесшумно, сердце его колотилось от страха… Ведь была война. Так порой приходилось возвращаться вечером домой во время войны. Это был всего лишь крошечный фрагмент того, что в тот же вечер происходило повсюду: в концентрационных лагерях, в застенках гестапо, в разбомбленных городах, на всех фронтах, на море, в воздухе, — но и этот маленький страх, темнота и тишина мгновенья были частью

необозримого потока лавы уничтожения, вырывавшейся из кратера по имени Гитлер и заливавшей весь континент. Тем, кто родился на свет в другое, более позднее время, представить это невозможно… Нелюдь Гитлер не преуспел ни в чем, ни как художник в Вене, ни как политик в Берлине, он пытался искоренить большевизм, но вместо этого заставил его проникнуть в самое сердце Германии, хотел уничтожить евреев но на деле способствовал созданию государства Израиль. Лишь одно ему удалось: он увел за собой в могилу пятьдесят пять миллионов человек — но может быть, именно это и было его целью. Если бы он знал способ взорвать всю планету, он бы непременно это сделал. Смерть была камертоном его натуры. Как разобраться, не скрывалось ли в этом смертном хотя бы малой крупицы любви к жизни? Может быть, в виде привязанности к любимой собаке? Или к Еве Браун, на которой в последний момент он все-таки женился? Для чего Гертеру понадобилось все это выяснять? Он хотел соорудить лабораторную установку, в которой субъект под действием высокого давления наконец покажет свое лицо анфас. «Зеркало», — говорил он Эрнсту. Зеркальная установка… Его дыхание стало замедляться. Вдруг он увидел себя сидящим на краю пруда рядом с Ольгой: она показывает ему какие-то фотографии, но резкие солнечные блики на поверхности воды ослепляют его… неожиданно его похищают какой-то мужчина и мальчик… но, осмотрев комнату, в которой они его заперли, он кричит: «Да, здесь я хочу жить!»… что приводит их в смущение, но отступать им уже некуда, и они сами становятся его пленниками…

6

— Ты чуть-чуть подготовился? — спросила Мария, когда они стали спускаться в лифте.

— Конечно. Ты ведь видела, что я спал?

— У тебя с собой твоя книга?

— Там у них она есть.

В шесть часов он встретился в кафетерии «Захера» для предварительного обсуждения деталей вечера с госпожой Клингер, председателем Австрийского литературного общества, занимавшегося организацией литературных встреч, а также с критиком, очень серьезного вида молодым человеком, который представился как Март. У него были коротко подстриженные волосы, серебряное колечко в левом ухе, все его бумаги находились в спортивной матерчатой сумке, которую он носил на ремне через плечо. Увидев экземпляр «Открытия любви», Гертер спросил, можно ли будет воспользоваться им во время выступления. Обсуждать особенно было нечего, предполагалось, что вечер пройдет по обычному сценарию: после всех докладов он немного расскажет о своем романе, затем в течение сорока пяти минут будет читать из него отрывки, затем публика, под руководством Марта, будет задавать вопросы. Гертер попросил негромко повторять каждый вопрос, так как в результате контузии, как это называется на языке военных, он потерял слух. Организаторы поинтересовались, будет ли он стоять или сидеть, на что он ответил, что предпочитает разговаривать сидя. «Что выставить на стол из напитков?» Он попросил минеральной воды без газа. «А если будет книжный стенд, готовы ли вы подписывать свои книги читателям?» Он сказал, что, разумеется, согласен давать автографы, ведь литература — его страсть и сама жизнь. По окончании встречи всех должны были пригласить на Vin d'Honneur [4] и праздничный буфет.

4

Буквально: бокал вина в честь героя праздника

Полчаса спустя появился моложавый мужчина в возрасте чуть старше сорока, из-за рыжих волос и бледной кожи его легко можно было принять за ирландца. Однако он заговорил по-немецки с тягучим венским акцентом и отрекомендовался как директор «Захера»: «Мне выпала честь пожать руку господину доктору Гертеру, и я надеюсь, вы позволите мне отвезти вас всех в Национальную библиотеку. Она расположена всего в десяти минутах ходьбы отсюда, на Йозефплатц, но погода скверная, и к тому же мне самому хотелось бы присутствовать на лекции».

Перед выходом их уже ждал глянцевый коричневый «роллс-ройс» отеля, того же оттенка, что и знаменитый фирменный торт. Гертер уселся на переднее сиденье, потому что устал разговаривать. Шли годы, он старел, и люди, не считая горстки его закоренелых врагов из собственной страны, относились к нему все теплее; однако, понимая, что никто на самом деле не знает, кто он в действительности, он больше всего любил проводить время дома в тишине рабочего кабинета, без гостей и телефона, так, чтобы весь день, в его девственной неприкосновенности, был в полном его распоряжении с самого утра. В детстве, когда он каждое утро должен был отправляться в школу, он чувствовал, что это отрывает его от подлинных занятий, в то время как учителя, судя по его плохим оценкам, считали, что перед ними тупица и лентяй, из которого ничего не выйдет. Хорошо еще, что в последующие годы они могли убедиться, что он вовсе не ленив, и мало того, не известно еще, кто на самом деле был тупица, он или они. Никто из отличников, которых учителя, укоризненно качая головами, ставили ему в пример, в будущем не прославился.

Национальная библиотека была частью Хофбурга, грандиозного комплекса императорских и королевских дворцов и правительственных зданий, откуда веками осуществлялось управление мировой империей, этим великаном, превратившимся в карлика, страдающего водянкой головы. Возле входа в библиотеку его приветствовал директор, доктор Лиштвиц — над его головой держал зонтик шофер. Лиштвиц проводил его по мраморным ступеням в парадный актовый зал, сердце официальной Австрии. Там прохаживался Схиммелпеннинк в темно-синем костюме, с которого непостижимым образом исчезли белые полоски. Под куполом, богато украшенном фресками, сидело несколько сот человек, но через боковые двери продолжали подносить стулья, рядом с трибуной должны были еще установить стол, и поэтому решено было подождать до тех пор, пока все не займут места.

Его появление встретили аплодисментами, но ему тяжело было снова видеть все эти обращенные в его сторону сотни лиц: он не мог вобрать в себя ни одно из них в отдельности, хотя и сознавал, что каждый из присутствующих здесь посвятил его книгам не один час жизни. Это его смущало. «Наверное, — рассуждал он про себя, продвигаясь к отведенному для него месту в середине первого ряда, — это как раз то, что отличает меня от Гитлера, — тот чувствовал себя в своей стихии, когда встречался лицом к лицу с огромной анонимной массой. Его стихией была собственная индивидуальность, которая одна имела значение — а не все эти сотни, тысячи и миллионы людей, которых он в любую минуту готов был послать на смерть». Гертер размышлял совсем не над тем, ради чего его сюда пригласили. Была б его воля, он бы сейчас же покинул зал и отправился назад в гостиницу работать над своими заметками.