Зима в горах
Шрифт:
— Понимаю, — сказала Дженни.
Гэрет тем временем быстро подошел к входной двери и выглянул наружу.
„Уже падают первые хлопья“, — сказал он.
Роджер из-за его плеча поглядел во мрак, На темной траве кое-где появились тусклые блестки.
„Сильный будет снегопад?“ — спросил он.
„Если мать учуяла запах фиалок, значит, сильный“, — сказал Гэрет. И затворил дверь.
— Выпейте-ка лучше чайку, мисс, — сказал он, повернувшись к Дженни. — И надо поторапливаться. Иначе вы застрянете, здесь, в горах, как в ловушке. Да, да, — настойчиво проговорил он, заметив
— Часовня Роджера! Как вам это понравится? — сказала Дженни.
Все рассмеялись, непринужденно и дружелюбно, радуясь, что деловой разговор окончен.
— Ладно, — сказал Айво, — это правильно в общем-то, что Роджер живет в часовне. Ему она нужнее, чем другим.
— Подождите, вы еще услышите мои проповеди, — сказал Роджер. — Дайте нам только разделаться с Диком Шарпом, и я приглашу вас всех послушать, как я буду говорить с амвона.
Перебрасываясь шутками, все надели пальто, пожелали Гэрету и матери спокойной ночи и вышли в черный, густой от снежных хлопьев мрак.
— А дело-то пошло всерьез, — сказал Айво. — Снежная буря в горах. Езжайте скорее, Роджер, пока еще не поздно.
Роджер, Роджер!.. Никогда еще не приходилось ему так часто слышать свое имя из их уст. Словно до этой минуты они стыдились произносить его, чурались могущей возникнуть фамильярности, панибратства.
— Значит, договорились, Айво, — сказал он. — Буду ждать вас без десяти восемь, если машина пройдет.
— Теперь уж что будет, то будет, — сказал Айво, исчезая за пеленой белых хлопьев. — Но как только станет возможным, в первое же утро я у вас.
Айво и Гито помахали Роджеру рукой и пропали. Последнее, что запомнилось Роджеру, — это их белые от снега плечи и как разъезжались у них ноги на скользком снегу.
— Идемте, — сказал он Дженни. Они захлопнули калитку, наугад спустились по невидимой тропинке и разыскали свою малолитражку, терпеливо их поджидавшую под тяжелой шапкой наметенного на крышу снега.
— О господи, — неожиданно вздохнула Дженни. — После такого дня, да еще застрять в горах — я бы просто умерла, умерла бы с тоски по теплу, крову, постели.
— Вы не застрянете в горах, — сказал Роджер. — И не умрете. Вы будете жить.
Она отперла дверцу машины и протянула ему ключи. Все было понятно без объяснений: повести машину должен был он. Дженни отдавала себя в его власть.
Роджер завел мотор, включил передачу и стал осторожно отпускать сцепление. Маленькие толстые колесики мгновенно начали вращаться и буксовать.
— Нам, пожалуй, никуда на ней не добраться, — сказала Дженни.
— Ничего. Проедем, сколько она вытянет.
Весь мир вокруг был бел и влажен. Снежные хлопья сыпались так густо, перегоняя друг друга, что уже, казалось, невозможно было отличить, где под этим пушистым, неулежавшимся покровом земля и где небо за пеленой огромных крутящихся хлопьев.
— Вон поехали ваши приятели, — сказала Дженни. Какая-то темная грохочущая масса с включенными фарами спускалась с горы слева от них по другой дороге.
— Будем надеяться, что они доберутся куда надо, — рассеянно ответил Роджер,
— Здесь нет глубоких кюветов? — спросила Дженни, вглядываясь в крутящийся, взвихренный мрак.
— Думаю, что нет. Иначе мы бы уже давно свалились в один из них.
Временами им казалось, что дальше их машина не поплывет; но вот где-то сбоку проступили наконец очертания часовни, и Роджер, свернув с дороги, поставил малолитражку у обочины.
— Здесь ей ничего не сделается, — сказал он. — Во всяком случае, пока дорогу не расчистят, никакого движения здесь не будет.
Они вышли из машины. Хоровод вальсирующих снежинок заглушал все звуки, и обе дверцы захлопнулись одна за другой почти неслышно. А минуту спустя Роджер вместе с Дженни уже стоял перед дверью часовни и шарил по карманам, ища ключ.
— Нашел. Входите.
Она послушно шагнула через порог. Ну вот, наконец-то он благополучно доставил ее сюда, в свое логово. Но он еще не мог по-настоящему прочувствовать это: слишком много событий произошло, слишком многое должно было произойти. Пока это была лишь интерлюдия, всего лишь интерлюдия.
— Обождите, — он включил свет. — Ну, теперь располагайтесь. А я разожгу печурку.
Он был рад необходимости заняться этим прозаическим делом. Он выгреб золу, насыпал свежих „орешков“ и выпрямился, торжествующий, удовлетворенный.
— Сейчас разгорится, — сказал он, притворяя дверцы и открывая поддувало, — минут через пять будет совсем славно.
— Я знаю. У моей матери такая же печурка.
— А теперь, — сказал он, расстегивая пальто, — выпьем чаю?
Она покачала головой.
— Два раза за вечер и в такой поздний час — это чересчур. Я не сомкну глаз…
Она умолкла на полуслове. На мгновение лицо у нее стало растерянным, смущенным, но почти тут же оба расхохотались. Роджер расхохотался от души, как, впрочем, и Дженни. Невольно сорвавшиеся с языка слова так исчерпывающе, так точно охарактеризовали ее внутреннее состояние. Собираясь в первый раз лечь в постель с человеком, который мог (допустим, как никак, что мог) коренным образом изменить все в ее судьбе, она прежде всего хотела выспаться. Они совершили вдвоем такую большую поездку, так много было сказано и передумано, так много увидено и услышано и так много пережито, что все это оттеснило любовь на задний план. Вернее, сейчас любовь для нее означала совсем иное — быть вместе, помогать, утешать. Страсть была из мира других измерений.
— Я рад, что вы так настроены, — сказал Роджер.
— Как — так?
— Не эмоционально. Обыденно. Эта ночь для вас такая же, как всякая другая, — завершающая долгий утомительный день и сулящая сон. Я рад, потому что и сам настроен так же.
Она не поняла: ей почудилась в его голосе ирония.
— Мне очень совестно… — пробормотала она.
— Напрасно.
Она присела на кушетку фрейлейн и поглядела на него сквозь стекла своих очков.
— Я очень устала, Роджер. Я едва стою на ногах.