Зимний пейзаж с покойником
Шрифт:
Память Любе все-таки не совсем отшибло. От некоторых воспоминаний она вздрагивала как ужаленная. Только бы никогда больше не возвращаться в Нетск! В сырой март с лужами и насморками, к компьютеру, к дресс-коду! О, если бы всего этого больше не существовало никогда на свете! Тогда и сама Люба стала бы настоящей и счастливой. Так всю жизнь и проходила бы она в здешнем своем розовом бикини, помещавшимся в горсти, – босая, легкая, веселая, мигом до черноты загоревшая. Но главное, чтобы рядом был он!
Прошло два дня. Остатки прежней, полузабытой Любы, чья лягушачья кожа осталась
Правда, изредка бывали другие, нехорошие минуты. Тогда кто-то серый и черствый нашептывал Любе, что ничего особенного не случилось, просто она стала очередной девочкой безбашенного Еськова. Срок такой страсти всем в «Сибмасле» был известен – от силы месяц. Больше Еськов не выдержит, соскучится. Тогда возвращайся к серой юбочке, к постылому столу, в вечную скуку.
Нет, этого не будет! Теперь все не так: она другая, и он другой. Раньше были глупые интрижки, а теперь любовь!
– Я тебя люблю, – то и дело говорила Люба Еськову.
И часто невпопад говорила, когда тот не ждал, а заказывал, например, обед официанту, коричневому, как мумия, или весело кряхтел под душем.
Но снова бубнил глухой чей-то голос: какая, какая может быть у тебя любовь к толстому невежливому человеку пятидесяти лет, который никак не может запомнить твою фамилию, да и зовет чаще Людой, чем Любой, а еще чаще просто Тридцать Девять Дюймов?
Пусть! Он лучше всех!
Люба сама удивлялась, как это ей удалось так смертельно влюбиться. Будто и не было никогда бойфрендов, с которыми она пробовала жить и найти какие-то радости в их присутствии рядом, в их глупых проделках в постели, в их скучных словах и даже в том, как много и часто они ели.
Все это было не то! Жизнь началась только теперь! Сама она, Люба, сделана теперь из радости от ног до макушки – без всяких примесей и теней. И жизнь – тоже радость. И он – главная радость. И чудо. И совершенство.
Люба отныне со странным отвращением глядела на молодых красавцев, которых полно было на пляже. Их мускулистые тела, правильные силуэты и гладкие лица казались ей безобразными. Она подолгу разглядывала их без всякого трепета и в каждом находила изъяны – то ноги кривоваты, то талия низкая, то уши торчат.
Вот она, свобода! Раньше, встречая красивых мужчин, Люба замирала, краснела, а ее сердце колотилось так, что начинало подташнивать. И всякий раз она хотела сквозь землю провалиться от своей некрасоты, от полной безнадежности и от жгучего желания этим красавцам принадлежать. Только они ее не хотели. И хорошо, если просто не замечали, могли и усмехнуться – мол, надо же, какая страшненькая.
Теперь Люба проходила мимо, не дрогнув бровью. Наконец-то ненужность всех красавцев мира сделалась очевидной. Пивной живот Александра Григорьевича, его подбородки, сомкнувшиеся с шеей, тяжелая поступь и широкое рыжебровое лицо воссияли в центре Вселенной. Воды Индийского океана, теплые, как
Насколько любит ее сам Александр Григорьевич, Люба не задумывалась. Любит, конечно, раз утащил из «Сибмасла» на край света, в ослепительное счастье.
Любину же страсть Александр Григорьевич объяснял по своему разумению: «Жесть! Никто и не думал, что у мышки из отдела продаж в трусиках атомный реактор. Знаешь, кто ты, Тридцать Девять Дюймов? Рашен крейзи секс-машин!»
Безграничное счастье продолжалось пять дней. Люба истаяла от страсти. Ей казалось, еще немного, и она сможет летать, стоит только подпрыгнуть и поймать растопыренными руками горячую воздушную струю.
А вот Александр Григорьевич, кажется, устал. Он стал помногу спать, особенно днем – тяжелый, насытившийся Любой, обцелованный с головы до пят.
– Все, Тридцать Девять Дюймов, – хмыкнул он однажды. – Пора и честь знать. Жарко здесь, как в заднице.
Любе на Мале ничуть не было жарко, но раз он так сказал, значит, в самом деле жарко.
Они вернулись. Удивительно, но Нетск по-прежнему стоял на том же самом месте, что всегда. И Любин дом стоял, и фирма «Сибмасло». А в «Сибмасле» сидел Попович, как ни в чем не бывало.
Только вот солнца уже не было. В Нетске как раз разгулялся снегожор – сугробы уходили не в ручьи, а в густой пахучий воздух. Темное небо висело низко, сосульки рыдали, а у Любы то и дело кружилась голова от внезапности превращений. Оказалось, ее не было на рабочем месте всего восемь дней! Родителям сказали, что она ездила в командировку в Барабинск. Там-то она и загорела шоколадно с ног до макушки.
В Нетске Еськов объявил, что каникулы закончились, но сразу оторваться от Любы не смог. Они то и дело ездили в бани и в клубы с номерами. Раньше Люба не знала, что в Нетске пропасть подобных заведений. Еськов поначалу держал марку, но так устал, измучился и даже спал с лица, что в конце концов основательно повысил Любе зарплату, сделал в отделе замом главного специалиста – и исчез. Во всяком случае, в «Сибмасле» видеть его перестали.
– Заездила ты меня, – сказал он на прощание. – Тебе даже десятерых жеребцов будет мало. Найдешь их без проблем – морда лица у тебя гладкая стала, красишься неплохо, прическа новая тебе идет. Я уж молчу, что ноги от ушей. Дерзай и не поминай лихом!
Люба не поверила ни одному его слову и даже не обиделась. Она знала, что такая любовь, как у них, бывает одна на тысячу. Такое не может кончиться никогда!
И в самом деле, когда Александр Григорьевич немного отдохнул, отъелся и прибыл в офис для каких-то деловых переговоров, Люба прошла мимо взвизгнувшей секретарши прямиком в знакомый кабинет. Через полчаса переговоры были поручены Лундышеву, а Еськов с Любой поехали куда глаза глядят. Осели они в какой-то мексиканской бане. Загар въелся в Любину кожу намертво (а может, она стала наведываться в солярий?). Еськов снова поливал ее шампанским и гонял в бассейне волны своим тяжелым большим телом.