Зимняя кость

Вудрелл Дэниэл

~~~

Если просили, мама вставала, и теперь Ри одела ее в белое зимнее пальто — дутое и гладкое, — в желтую вязаную шапочку, у которой на верхушке болтался желтый помпон. Открыла боковую дверь, вывела маму во двор. Мама редко выходила из дома, лицо у нее встревожилось. Неуверенно она ступила на тонкий снег, сперва пристукнула носком, уже потом опустила пятку. Ри придерживала ее за локоть, вела к крутой тропинке на северном склоне. Солнце закатывалось за дальние хребты, и в таком свете лед на тропинке выглядел пролитым и накрепко замерзшим молоком.

После каждого шага по тропе мама медлила и опиралась на Ри, пока та не подталкивала ее опять вперед. Процедура

вошла в рабочий ритм — Ри теперь подталкивала маму в ту краткую секунду, пока пауза не переходила в осадку назад. Ботинки их опускались, носки стремились вперед, ледок трещал. Мамино дыхание порывами сносило назад, оно расседалось Ри по лицу. Тепло и привкус маминого дыхания были сладки, открывали воспоминания. Пока совсем еще не спятила, мама валялась с Ри на одеяле в соснах, рассказывала долгие байки про птицу-дуйку, галупу, вжико е ра и прочих тварей с Озарков, которых в лесах редко увидишь, но они тут живут, как известно, испокон веку. Птица-дуйка, например, веселое пернатое таинство, только и поджидает, чтоб в тени где-нибудь родиться, а как вылупится, так сразу фьють на крыло, что твоя мысль, и давай задом летать, как загадка; или вот галуна — может устроиться ночевать у тебя на самом дне колодца и отложит там идеально квадратные яйца, а то в ведро твердых желтых ирисок насует; или вот насмешливый жутковатый вжикоер — он самой темной и ненастной ночью к дому близко-близко подползает, и давай огромным гибким хвостом своим ворочать, либо камнями швыряется в стены, а ты лежишь, с головой в одеяло закутавшись, и ждешь, когда же солнышко взойдет. Мамины слова щекотались, а близкое дыхание успокаивало.

С гребня они робко двинулись по участку Бромонтов. Ри взяла маму под руку, прокладывала маршрут меж крепких стволов, аккуратно переступая толстые корни и наледи. Они обходили взгорок кругом по вершине, и местами долина просматривалась вдаль, а тяжелые деревья высились у них за плечами. На ветках сидела шайка ворон, вякала на женщин внизу. На вершине взгорка проступали голые скалы, по ним ходить было еще скользко. Ри шла между серыми камнями, а маму в ту или иную сторону направляла, сжимая ей руку. На отвесном утесе над ручейком, пересыхающим без дождей, остановились посмотреть на следующий бугор, где раньше стоял дом первого Бромонта. Стены и все прочее давно увезли, а вот каменный фундамент еще придавал какую-то квадратность зарослям чахлых дубков и лианам-ползучкам, которыми все тут заросло.

Ри повернулась пройти по северному склону, в сосняк. Но мама запнулась о корень, упала на колени, на лицо ее прыгнула едва ль не тревога. Спросила:

— Тут снег уже сколько?

— Много дней лежит.

— Я видела, когда он пришел.

Под соснами земле не давала испачкаться хвоя — мягкий ковер бурых иголок, расстеленный под низкими ветвями, натуральная детская, как раз беситься малоросликам. Сосны можно было легко представить замком или парусником; ну или просто пикники здесь устраивать идеально. Деревья не пропускали никакого налетающего ветра и любому времени года придавали добрый аромат.

Мама взялась за ветку, остановилась:

— Вот тут я, бывало, играла.

— Я тоже.

— С Бернадеттой.

Ри притянула маму поближе, поуютней, и они пошли меж сосен, среди острых иголок и шелестящих ветвей, потом вниз и через пересыхающий ручей к следующей лесистой горке. На снегу были следы — енотов, кроликов да пары койотов, что осмелились вынюхивать так близко к жилью. Ри тянула маму вверх, в густой твердый лес. Надо было почаще останавливаться, поглубже сосать воздух, покуда не доберутся до гребня. Деревья стояли крупные, царственные, верные. Огромный дубовый пень, спиленный ровно, служил скамьей с видом на долину. Пень уже обтерхался и

прогнил до мягкости, но сидеть на нем было привольно и приятно.

Мама села, Ри устроилась рядышком. Подержала маму за руку, потом слезла с пня, встала на колени. Сжала мамину руку своими обеими, запрокинула лицо, чтобы видеть маму.

— Мама, ты мне нужна. Мам — посмотри на меня. Посмотри на меня, мама. Мам, мне очень понадобится, чтоб ты мне помогла. Такое происходит, что я даже не знаю, что мне с этим делать. Мам? Посмотри на меня, а? Мам?

Уходящее солнце выдало широкий разлив красного за хребтом. Горизонт красного цвета дробился на столбы деревьями, на снег долины проливались розовые струи.

Несколько минут Ри простояла на коленях, подождала — на коленях, а воспрянувшие было чаянья упали до скромных, незначительных надежд, смутных, стояла на коленях и ждала, пока вообще никакой надежды не осталось — усохла в ее стиснутых руках. Она отпустила маму, встала, ушла в тени за пень. Через минуту вернулась и пристально посмотрела на маму сверху, потом опять села. Кожа у мамы была землистая, лицо пустое, а душа искренне предалась молчанию и приблизительному убежищу, которое и могло только дать непонимание. Мама вперялась взглядом в закат, затем подтянула колени к груди, обхватила себя руками, сжала туже.

— Мам?

За следующие несколько минут Ри нагибалась и заглядывала ей в лицо несколько раз. Мамины глаза стойко не отрывались от пылающей дали, подбородок уперт в колени, руки сцеплены вокруг лодыжек. Ри вскочила на старый пень, вгляделась в мамин профиль — округлые черты, ввалившиеся щеки, — потом вздохнула, посмотрела на запад. Солнечный свет сжался до красной точки за хребтом, ночь заглотила точку одним махом, и дали быстро утопли, скрылись из виду. Ри встала, подняла маму на ноги, под руку они двинулись потемневшей тропой вниз к дому.

~~~

Когда стемнело, пришел Флойд с младенцем. По меньшей мере трижды с полудня Гейл говорила Ри, что у нее груди побаливают, и в Неда она вцепилась, как в лекарство, понесла его на диван. Откинулась на спинку, поспешно рассупонилась и дала ему грудь, к которой он, похоже, рвался. Ри сидела в кресле у дальнего окна, старалась не слушать семейные разговоры, но слышала все. Флойд требовал, чтобы Гейл вернулась домой: его мать не может справиться с такой маленькой деткой, и в трейлере слишком тихо, когда она не воркует над младенцем, без всех этих «ути-пути» и прочего. Ну и почтой прислали ее каталог, можно полистать и выбрать себе что-нибудь красивенькое на весну, — он ей это наверняка купит. Гейл перенесла Неда к другой груди — капля по капле боль, похоже, убывала. Она сказала, что кое-какую срань надо поменять. Он ей не начальник каждую минуту каждого дня. Флойд сказал «ладно». Но самое главное — эта клятая Хизер, хватит с ней уже ебаться. Флойд ничего не ответил. Сынок с Гарольдом украдкой подобрались ближе — поглядеть на сиську во рту у младенца, и в комнате слышалось только его чмоканье. Флойд закурил, потом встал, вышел наружу. Гейл покачала младенца, приговаривая:

— Ну, ну. Ну, ну.

Открылась дверь, Флойд поставил черный чемодан и синюю сумку с Недовыми пожитками, затем вышел спиной и закрыл за собой дверь. Оба мальчишки повисли на подлокотнике дивана, пялясь на груди Гейл, а лучи фар Флойдова грузовика обмахнули оконное стекло — он уехал. Ри зашла за диван, принялась растирать Гейл затылок. «Ну, ну. Он вернется. Он опять вернется за тобой, скорее всего — в день стирки, спорим. Скажет, старуха Хизер разжирела, скурвилась вдруг ни с того ни с сего, истинная правда, и, господи, как же он по тебе соскучился. Поехали домой, милая, — мыло под раковиной».А сказала Гейл вот что: