Зимняя Война
Шрифт:
Опять оголтело и слепо он выбежал на улицу. Где ты, дурочка?! Нет дурочки. Убежала дурочка. Привела его сюда, в этот темный дом, и убежала. А завтра ему опять на фронт. Смерть человека – это тоже фронт. Передовая. Мы всегда умираем в одиночку. Кто этот мертвец?! Почему она притащила его сюда?! Он побежал вдоль домов, по улице, стал стучаться куда попало – в магазины, в запертые лавки, в санэпидстанцию, в детский сад, в автоинспекцию – все было закрыто; все спало мертвецким сном. В России все и всегда спит крепким сном, сном лени и забвенья. Вечный сон. Вечное воскресенье. У нас всегда вечное воскресенье, он и забыл. Да воскреснет воскресенье. А мертвец никогда не воскреснет.
А на Страшном Суде?!
А там, на полу, лежит человек, и он умирает – или уже умер?!.. – а он тут носится
И страшно кричит он:
– Эй! Люди! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь!
И слышит он мерный, медленный голос, потусторонний:
ИДЕЖЕ НЕСТЬ НИ СКОРБЬ НИ ПЕЧАЛЬ НИ ВОЗДЫХАНЬЕ НО ЖИЗНЬ БЕСКОНЕЧНАЯ
Да, сегодня воскресенье. Все умершие сегодня могут воскреснуть сами. Без Божьей помощи скорой. И без людской. Воскресенье из мертвых?! А разве сам он, Юргенс, не воскрес из мертвых, вернувшись живым с Зимней Войны, с которой редко кто так просто возвращается?! Его возвращенье ничего не значит. Его завтра упекут туда опять. Он – в увольнительной. Он в отпуску. Он не дезертир; он просто взял тайм-аут. К службе – годен. Диспансеризацию – проходил сто раз и еще пройдет, и ни сучка ни задоринки у него не найдут, ни опухоли с голубиное яйцо, ни трещины в кости, – только шрамы бессчетные сочтут и посмеются: «Красавец». А… где же эта больная девочка, умалишенненькая, что его сюда как на аркане приволокла, – у него, марш-броски совершавшего, чуть сердце из ребер не выпрыгнуло, так быстро она бежала?..
Он оглянулся – туда, сюда. Не было девчонки. Была ночь. Улица блестела зловеще, как черная гнилозубая улыбка. Это была ухмылка Армагеддона – он понимал.
– Подари мне подарок, град Армагеддон, – шепнул он пересохшими губами. – Зря я в тебя вернулся, что ли?!.. Не хочешь подарить – продай. Я все куплю. Цена – жизнь. Дороже ничего за пазухой не держу, извини.
Он разлепил глаза. Лица, людские лица наклонялись над ним. Выплывали из тумана.
В него стреляли… его спасли. Откуда вынули его?!..
Никто не знает.
Он поймал напрягшимся слухом французский птичий щебет. Черные глаза над белой глухой маской, закрывшей пол-лица, жалостно и любопытствуя глядели на него.
– Не бойтесь, вы в безопасности. – Он зажмурился и помотал головой, ловя иноземную речь. – Вас немножко подранили, но ведь вам не привыкать. Сейчас я принесу вам лекарство, и вы выпьете пилюлю. Укол – позже. Хотите есть? Я принесу вам круассан с абрикосовым вареньем…
– Это… Париж?.. – бормотнул он запекшимся ртом. Над черными женскими глазами согласно наклонились ресницы.
– Это Париж. Вас вытащили из-под пуль той мадмуазель… из-под колес той машины. Когда она расстреляла все патроны, она попыталась на вас наехать. Вас выдернули вовремя. Вы ничего не помните?
– К сожаленью. – Он ощупал голову, она была вся, как белая кукла, закутана плотно наложенными бинтами. – Принесите мне ваш круассан… и пить. Много питья. Если можно… молока.
– Молока вам нельзя. Можно морс, сок, чай.
– Крепкого чаю… а китайский есть… зеленый?.. вот туда молочка бы налить хоть чуть-чуть…
Он понял, почувствовал улыбку милосердной сестры под марлевой белоснежной маской. Она встала, выгнув спину по-кошачьи.
– Я сделаю вам люй-ча. С топленым молоком. Но немного.
– Пакет… – он дернулся всем телом. – Пакет!.. В карманах моего пиджака… не было пакета?.. в прозрачной пленке, в целлофане… такого квадратного?.. это важно… это…
Сестра наклонилась над ним, нежно погладила его ладонью по мигом вспотевшему лбу.
– Успокойтесь, – тихо, вкрадчиво протянула она, вздохнула. – Когда вас принесли сюда, в клинику, на вас не было никакого пиджака. Только рубашка. Белая крахмальная рубашка фирмы «Живанши». И никаких пиджаков, плащей. Хотя зима… знаете, ветрено…
Он застонал, сделал попытку перевернуться в койке на бок, вскрикнул от боли. Все погибло. Генерал Ингвар велит его расстрелять. Он не повернул руль. Он прошляпил судьбу Зимней Войны. А он держал ее в руках. Как жену… как любовницу… как Воспителлу. Там самолеты. Там разрывы. Там Черный Ангел летит, прошивая острой иглой истребителя тучи, и из туч льется
Он выгнулся, как в приступе столбняка, и мучительный стон вылетел из его глотки, ударил в стерильную маску наклонившейся над ним сестры. Она отшатнулась, закрыла глаза рукой.
Горы. Снег. Ветер. Вышка. Солдат торчит на вышке. Стоит, бедный, ежится. Автомат через плечо. Щурится: снег слепит глаза, хоть день и пасмурный. Под вышкой стоит женщина. Она в солдатской гимнастерке, на ее голове залихватская пилотка, а плечи – от ветра и мороза – укутаны в легкий короткий, на овечьем меху, тулупчик. Ветром тулупчик подбит, заплатами покрыт. Кого ты ждешь, женщина? Золотая серьга у тебя в ухе горит. А солдата одного, мужа своего! Да он тебе не муж. Он армейский хахаль твой. А я все равно его жду. Да ведь он приехал. Вернулся. Он тебя сейчас взгреет. Женщина закинула голову к небу, раздула ноздри, впивая колючий ветер. Щеки ее разрумянились. Она вытащила из кармана сигаретку и с трудом, прикрывая пламя зажигалки ладонью, зажимая огонь в кулак, прикурила на ветру. За что ему меня взгреть? А за то. За твоего ослепительного офицера. За твоего блестящего капитана Серебрякова. А не заводи шашни. Не гуляй с офицерьем. Твой мужик – простой солдат. А ты его предала.
Женщина зябко свела плечи, запахнула сильней тулупчик на груди. Длинно затянулась едким дымом самокрутки, задохнулась. Выкинула табачную соску в сугроб.
Навстречу ей шел Юргенс. Или его призрак. Такой он был худой. Черный, как сожженный: бессоньем, ужасом, голодом. Откуда ты, Юргенс?! Оттуда. Оттуда, откуда не возвращаются. С передовой?! Весь мир, родная, передовая. С кем ты гуляла, расскажи. Ты спятил, Юргенс. Она жалко хохотнула. Ты с ума сошел. Я не дам тебе отчета ни в чем. Ты любила меня? Да, я любила тебя. А потом я полюбила его. Кого?! А тебе не все ль равно. Его. Его имя! Его имя! Я убью его! Ты моя. Нет. Я ничья, Юргенс. Я ничья. Я сама своя. Женщина – это свобода. Вы все думаете, мужики, что женщина ваша. И только ваша навсегда. А она ничья. И даже не Богова. Единственное, что есть у человека, – это его свободная душа. Не тряпки. Не дома. Не шмотки. Не дети. Не родители. Не все нажитое. Не его произведенья – то, что он придумал, построил, выродил, написал, сотворил. Это все сгорит в огне. В огне Зимней Войны, Юргенс. Сгорит любая жизнь, любой мертвец… камень сгорит; икона в окладе. Храм превратится в огромный костер. И звезды не заплачут. Человеку ничто не принадлежит. И даже его душа. Она – сама по себе. Она реет, где хочет. И любит, кого хочет.
Скажи мне!.. Он схватил ее за плечи. Она извернулась, вырвалась. Как от тебя пахнет табаком. И от тебя тоже. Ты-то не курил там моих родных сигарет. А ты?!.. хорош гусь. Ты целовал там, в своих бордельных Парижах и безумных Нью-Йорках, других женщин, и может, они тоже пахли табаком, как паровозы, ведь сейчас все женщины курят, это от Войны, наверно, от горя и тьмы. Ты крутила с офицером?! С капитаном Серебряковым, Юргенс. Она отвернулась. Черную, синюю прядь трепал ветер. Серьга горела красным золотом в ухе. Ему захотелось вырвать эту серьгу с мясом, скусить ее зубами. Он так сейчас ненавидел ее. Он так любил ее. Он никогда больше не будет иметь эту женщину. Плевал он. Но ведь она была его. И он любил ее. И это не забывается так быстро, как хотелось бы. Жалкое человечье тело. Оно помнит все лучше, чем какая-то там сусальная золотая душа.