Златая цепь времен

Иванов Валентин Дмитриевич

Во времена Стендаля, в связи с малым развитием книгопечатания и рекламы, оные группки не решали. Однако ж и тогда уже давили не только на публику, но и на издателей, и на меценатов. Теперь эти парижские группы стали очень сильны. Многое из того, что говорит Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь», является рассказом об этих именно группах.

…Пишущий обязан писать так, как он может. Другое дело, что трудно себя самого найти, трудно вырваться из-под влияний: нет ничего менее доступного, как внутренняя свобода. Такова жизнь, тут уж ничего не поделаешь, но все эти искатели писания по рецептам были, есть и будут подобны алхимикам, с той разницей, что химиков из них никогда не выйдет.

А Вы примеряетесь, как писать, сколькими красками? Да хоть одной, да хоть сотней, да хоть двумя. Какое Вам дело до «красок»! Вам читателя

нужно затронуть. А как затронуть? Да нет же ответа. И не ищите его, не найдете. Свобода нужна художнику, внутренняя свобода. Эк, просто пишется слово! А ведь свобода есть величайшая проблема, с которой люди возились и будут возиться. А мы с Вами вроде ищем рецептов искусства. Да ведь даже живописца учат не создавать, не творить, а пользоваться красками да кистями. А писателя учат в школе сначала палочкам, потом буквам, потом слогам да словам, а как он научится грамоте, вот и все. А далее, будешь ли ты писать доклады и отчеты с деловыми письмами либо стихи да романы, дело твое.

Главное — во внутренней свободе. Про это хорошо сказал Л. Н. Толстой: «Прежде чем сесть за роман, писатель должен знать, где добро и где зло». Поймите это просто, а не с ложных высот школьной философии, — пишущий обязан верить в правду того, что пишет, и писать по совести, тогда у него есть надежда на успех. А коль засадить себе в голову хитренький расчет плюс неотстанные мысли о редакторах с критиками, то получится нечто заурядное, которое, сколь ни славь критики за «правильность», будет читаться лишь потому, что у нас есть миллионов двадцать людей, для коих чтение — естественная потребность.

…Существует одно обстоятельство, о котором так целомудренно умалчивают: пишущий, хочешь не хочешь, а живет своим делом, ему есть-пить надобно, для чего написанное нуждается в покупателе. Авторское право рассматривает литературу как продукт труда, а гонорар как зарплату. Таким образом, для того, кто живет только пером, день потерян, коль нет ни строки из того, что в дальнейшем будет оплачено. Это грубо, конечно, но так было в искусстве, так есть и — так будет. В этом «будет» нет никакого пессимизма. Это «будет» — будет всегда хотя лишь потому, что ни я, ни Вы, и никто, действуя искренне и с наилучшими целями, не может ценить правильно. Примеров оценок неправильных бесконечно много. Особенно заграничных, ибо русским везло, ибо у нас нет ни одного столь потрясающего примера, как судьба Стендаля: при жизни его книги были куплены по нескольку сот экземпляров каждая, и всей суммы полученных им гонораров ему не хватило бы и на шесть месяцев жизни! А потом, и до сего дня, коль счесть одних критиков, биографов и всяческих «ведов», Стендалем питались и питаются сотни людей. Не говоря уже о доходах книгопродавцов, типографов, не поминая о зарплате рабочих — начиная с лесорубов и бумажников.

Словом, рассуждения о литературе есть бесконечный клубок множества нитей. И весь этот груз сваливается на одну спину одного литератора, так как нет более полного одиночества, чем одиночество пишущего.

Возвращаюсь к Вашему письму. Человек всегда нуждался в исчерпывающем все вопросы мировоззрении, и всегда и в любом мировоззрении в любой философской системе очень большая часть ответов основывалась на предположениях, на допущениях, на доказательствах, не подтвержденных опытом. Нам непременно надо знать все, именно все, на меньшем мы не миримся, и это все каждодневно нужного нам знания всегда основано на условностях, а эти условности всегда отвечают уровню сегодняшних наших знаний, убеждений, предрассудков. Таков закон диалектики, и от него не уйдешь. Диалектически бесспорно, что через какой-то период наши потомки оглянутся на нас свысока, та часть из них, которая, задешево получив знания в школе, возомнит себя всезнающей. Ведь сегодняшний студент-биолог первого курса пренебрежительно похлопает по плечу и Гумбольдта, и Дарвина: эх, вы, старички, а ну, за парту!

Подлинный великомученик живописи Гоген под своим громадным панно сделал подпись: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?»

Сетон-Томпсон, проникновеннейший,

нежнейший ценитель Природы, передает молитву североамериканских индейцев: «Отец, мы бродим во мраке, отец, для нас все непонятно».

Пока будет жизнь, мы, люди, будем задавать себе эти вопросы и обязательно на них отвечать. Так что Вы не относитесь с пренебрежением к любому прошлому мировоззрению: над прошлым даже боги не властны — так говорили древние. Прошлое есть факт, и, как таковой, оно существует вне зависимости от нашего признания или не признания. Мне порой думается, что наиболее опасно для нас, людей, игнорирование факта. Мы ведь в таких случаях прячемся в словах, а факты идут своей чередой и давят нас, как слон муравья. Мне иногда кажется, что смелость мысли выше смелости физической. Так же как легче вынести мгновенный смертельный риск в бою, чем в своей повседневной жизни упорно, неотступно, каждодневно делать что-либо: ну, хотя бы осуществлять определенную линию в семейной жизни.

Мировоззрение, личность, общество, приспособление с его пределами, желание все знать, неустанная работа мысли, борьба за то, чтобы быть самим собой, — эти и все другие вещи были проблемой для человека задолго до Гомера. Причем не было дня, когда где-то и кто-то не провозглашал бы решение всех проблем и не давал бы ответа на все вопросы…

7.XI.1963

*

Дорогой Виталий Степанович, большое Вам спасибо за письмо.

Во-первых, насчет возможности встречи. Вы меня прямо-таки огорчаете, что я бонза, этакий метр? Доведется, встретимся, как два человека, и все тут, а уж коль будет экзамен, то не Вам, а мне, ибо Вы, к сожалению, хочешь не хочешь, а куда-то меня возвели, следовательно, есть мне откуда катиться.

Не помню, как я Вам писал об этих самых точках: «сверху», «снизу». А ведь вопрос этот капитальнейший! И если многие о нем не задумываются, если многим его и разрешать-то не к чему, то художник его по самому ходу своего художества обязан разрешить, и разрешает всегда, даже и в тех случаях, весьма частных, когда такой задачи перед собой не ставит и даже о ней не думает. А коль так, то без примеров не обойтись. Помните: у Пушкина в «Борисе» Пимен чем занимается? Безвестный, ничтожный в счете рангов житейских, он ведь царям приговоры выносит. Думает же, что записывает лишь виденное да слышанное. Какую же силищу имеет слово, а?

Художнику «высота» необходима, высота понимания и обозрения, которую он сам находит вне зависимости от того, солдат его герой или, к примеру, генерал.

О «Слове». Я убежден, что подобных и еще лучших произведений было много. В те годы не только у князей собирались библиотеки в тысячи томов. Греческие, латинские, в подлинниках и переводах, и много русских произведений. «Слово о полку Игореве» сохранилось не потому, что оно было лучшим, но случайно. По художественной своей значимости оно было одним из многих, никак не больше. Повторяю — «Слово», случайно дошедшее до нас, не было чудом, не было этаким «гостем из космоса». Лирика тех лет исчезла совсем.

Здесь надобен метод, применявшийся к древним костям: по зубу, куску челюсти и обломку берцовой кости восстановлено некое существо — питекантропус, синантропус и дриопитек и куча других. От древнейших акул — только зубы, по которым точно исчислены все размеры и пропорции. И так — до бесконечности.

Но у естественников есть методы, теория доказательства, у них наука. У словесников нет ничего. Естественник, найдя кость, доказывает, что был вид, подвид, семейство и прочее, ибо для него одна кость свидетельствует о существовании массы животных, имевших предшественников, современников, потомков. Словесники же способны считать, что «Слово» было одно, без литературной среды, без общества, без предшественников, без продолжателей, что оно, «Слово», подобно одному растению, выросшему из одного зерна, упавшего из пространства, давшего один плод, и после того умершего. Ибо у словесников из ничего бывает нечто, обращающееся в ничто.