Златая цепь времен
Шрифт:
По поводу подхода к истории. В этом бесконечно (для нас!) не то разматывающемся, не то сматывающемся клубке времени человек проявляет себя столь неисчислимо многогранным и для самого себя неожиданным, что и возможны все и всяческие личины искусств, личины событий — но только личины, человек же под ними всегда остается понятным. Вернее, должен бы оставаться понятным.
Наш общий знакомый, о котором Вы пишете, тоже выдумывает — в меру самого себя, как все мы, и как все мы, ограничен собственной личностью. Выше себя не прыгнешь, то есть, вне зависимости от высоты над уровнем моря, я уношу ввысь не более, чем самого себя.
…Мне кажется, что не страх был отцом религий, хотя в дальнейшем слабые люди охотно прибегали к запугиванию слабых же загробным наказаньем за нарушение не только правил морали
Мои воззрения на древнюю славянскую религию я изложил в «Руси изначальной». Но первые появления уверенности в существовании высшего, в наличии у человека души, существовали очень давно. Какие-то древнейшие погребения каких-то безнадежно забытых племен говорят об этом: голова трупа прикрывалась поддерживающими один другого плоскими камнями.
Что же касается «духовного порабощения», то оно, с теми или иными мощностями, существует постоянно. Гром-то гром, а вот многие естественники прошлого века чем далее лезли в сущее, тем более потрясались сложнейшей согласованности, для них явному продукту чего-то, перед которым, в масштабе его, высшего, человек и муравей почти одно и то же. Сейчас это уже подзабылось, как забыт и Спенсер, считавший, что «знания человеческие подобны воздушному шару: чем более он раздувается, тем более увеличивается площадь соприкосновения с неведомым».
Но и я, и каждый, все мы нуждаемся в конечном знании, окончательном объяснении. Да, вдобавок, в популярном. И еретик, о котором Вы поминаете, и ортодокс одинаково нуждаются в самоутверждении. А то, что к победителю пристают толпы и повторяют его слова, и доводят (не обязательно) до абсурда, и все смешивается в кашу без концов и начал, и гаснет в общей усталости, и усталость эта бывает иногда концом племени, нации, государства, и даже объявленной некогда всеми животворной идеи, а потом, отдохнув, новые люди пускаются в новые поиски, то сие есть жизнь наша. То есть не нынче, а от изначальной людской.
Простите за самоцитирование, но в «Руси Великой» в самом начале я объявляю язык русский отчиной, родиной. С экономикой, хотя эта штука очевиднейшая, могущая быть взвешенной на десятеричных весах, дело не столь (для меня лично, конечно же!) просто. С одной стороны, я не столь бездельник (кем ни работал!), чтоб отрицать ее величайшее значение. Страстно люблю экономические вопросы, и статистика вещь захватывающая. Но тут-то и возникает вопрос древнейший — что прежде, яйцо или курица?
Вероятно, экономика в какой-то мере — а что может быть полной мерой? — есть функция нации, есть ее выражение. И вот народ, который было принято считать не «техничным», наши предки изобретают колоссальное количество технических слов: приблизительно семьдесят для обозначения деталей телеги (!) и еще больше для обозначения деталей трехлинейной винтовки — впрочем, для последней пользуются уже ранее для других вещей изобретенными словами. У кибернетиков есть понятие — обратная связь. Есть обратная связь между нацией и ее экономикой, что бесспорно.
Но я не уверен, что русский патриотизм, то есть стремление к русской самобытности, основан лишь или просто основан на экономике. Правда, без собственной экономики ныне, да и прежде, не проживешь, но экономика — не национальная сущность, а национальное средство.
6.V.1968
*
Дорогой Виктор Миронович!
…По поводу Ваших писаний дам совет из собственной практики. Самым гнетущим для меня было избавляться от канцеляризмов газетного языка, пышнословия… И тут я Вас сразу ловлю. Вы пишете: «Не знаю, имею ли я право на высокое звание писателя…» Что за поза? Что за звание, да еще высокое? Вдумайтесь. Вы это написали, не думая. Подобную же штуку я могу иногда тоже сказать, потому набрасываюсь на Вас. Нужно писать по-человечески, мускулистым русским языком.
Вы говорите, что хотите всегда оставаться самим
Старые кавалеристы говорили, что молодую лошадь, любую, можно обучить, а лошадь, побывавшую в плохих руках, дурноезжую, уже погубили. Мы погибче лошадей, конечно, но дурноезжесть есть в нас.
6.VII.1968
*
Дорогой Леонид Александрович[49], мне было очень приятно с Вами встретиться. И с Вашей стороны, все было хорошо, никаких неловкостей не было. Разговор о своем и мне всегда труден, я обычно прячусь под шутками, как бывает, в частности, в случаях, когда подписываешь книгу, хотя это, казалось бы, вещь естественная и простейшая. Вы же, конечно, очень чутки и, вероятно, склонны, припомнив то или иное слово свое, быть им, мягко выражаясь, весьма недовольным. Было и у меня, прямо-таки корчишься, а все пустое. Теперь такого со мной не бывает, ибо старость толстокожа, скажете Вы? Нет, просто с годами удовлетворяешься неприятностями действительными, не изобретая мнимых. Кроме того, привыкаешь, что собеседники чаще доброжелательны, чем мнится.
Ваши стихи я покажу в издательстве. Конечно, можно писать, не печатаясь, но пишущему так иногда нужно печататься, что надетая на него глухая крышка ведет к преждевременной смерти. Так было с одним хорошим писателем, болезнь которого, основанная на нервном истощении, пришла через сознание. Он, уже уйдя в литературу и будучи писателем по природе, что ли, обладал специфически-тонкой кожей: такая броня под ножами критиков сжигается вынужденностью молчать. А без кожи жить нельзя. Здесь случай особенный, судьба этого писателя — судьба растения, судьба живого существа, вполне и совершенно к чему-либо приученного, а потом лишенного.
В Западной Сибири есть районы с солоноватой водой. Из такого места некто приехал в Омск на лошади, и пришлось ему поспешить уехать — лошадь категорически отказывалась пить пресную иртышскую воду и могла пасть от жажды. Это не анекдот, я при сем присутствовал, зная уже, что иные лошади бывают до крайности прихотливы с питьем. Лошади вообще бывают очень нервны и, не замечая того, могут перейти за тот порог, после которого нет возврата. Угощаю Вас многословием, так как Ваши стихи очень и очень интересны, и мне не хотелось бы, чтобы отсутствие гласности заткнуло Вам рот. Как-то мне не удается сказать Вам нужное. Пишите и будьте сами своим судьей.
22.XI.1968
*
Уважаемый товарищ Воробьев!
Мне глубоко по душе чувство Ваше и Ваших друзей к земле, на которой мы не пришлецы, не дачники, а подлинные коренные обладатели. И спорили мы за эту землю с пришлецами в течение времени, исторически трудно обозримого.
Для жителей той степной и полустепной полосы, которая простирается по нашим теперешним южным областям, было неопределенное название «бродники». Слово это явилось в домонгольское время, считают, что происходит оно не от «бродить», а от брода, речной переправы. Этнический состав бродников для науки неясен, говорю — состав, так как в бродниках склонны подозревать племенной сплав, если даже не отдельные группы, разноплеменные, но соединяемые для постороннего наблюдателя общностью образа жизни: кое-какое земледелие, скотоводство, в известной мере кочевое, рыболовство и звероловство. А коль речные переправы, то возможны приработки на перевозке через реки, заработки в качестве проводников и охраны. По древним источникам, бродники назывались «ветвью русских». Степи Подонья, Приазовья тоже указывались как населенные бродниками, в XII — XIII веках православными. В них видели предположительно остатки оседлого русского населения, уже занимавшего эти места в более ранние века. Но источников мало, указания их можно и оспаривать — броднйки остаются «вопросом» из тех, которые в кругах ученых-историков разрешаются скорее авторитетностью высказывающегося, чем доказательностью его аргументов. Так и с Вашим поселением Кара-Чаплаком.