Злые боги Нью-Йорка

Фэй Линдси

– Будьте очень осторожны, когда навестите этот бордель, – посоветовал отец Шихи, выразительно склонив свою безупречно гладкую голову.

– Я должен бояться мадам, которая интересуется политикой? – презрительно усмехнулся я.

– Нет, ничуть. Я упомянул об этом только потому, что не знаю, осведомлены ли вы, насколько выйдет из себя ваш брат, капитан Валентайн Уайлд, когда до него дойдет, что вы потревожили важного вкладчика-демократа.

– Вкладчик, – повторил я; слово рыболовным крючком застряло в моем горле.

– О да, и очень влиятельный, – с

мрачной улыбкой кивнул отец Шихи. – Благодетельница. Можно сказать даже, личный друг.

И с этими словами священник отправился по своим делам. Оставив меня с прекраснейшей из всех рожденных девушкой, жестоко искалеченным телом птенчика-мэб, вспышкой ярости, дурацкой и бессмысленной – уж я-то хорошо знал своего брата, – и единственной мыслью. Меня больше не занимал разговор с мадам Марш, уже нет. Бедная Птичка Дейли, думал я, собирается ли она рассказать мне правду или прибережет в своих невинных ручках изрядную порцию других непредвиденных последствий?

Глава 8

…сочувствие к преступникам всегда было характерно для ирландского крестьянина, и хотя, возможно, тщетны попытки объяснить столь нездравое отношение, нельзя отрицать, что само его существование – неиссякаемый источник возмущений и убийств.

«Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года

Когда я вернулся домой, миссис Боэм стояла посреди кухни за аккуратно вытертым пекарским столом, крепко прижав руку к лицу, над милым полумесяцем рта. Точнее говоря, она не стояла, но и не двигалась. Нечто среднее – она покачивалась взад-вперед и моргала.

– Что у вас случилось? – спросил я, огибая стойку с усыпанными семечками буханками.

– Я заварила ей чая из ржавого вяза, – с трудом произнесла она, не глядя на меня. – Самый полезный чай, когда токи крови неуравновешенны. И припарки, конечно. Они хорошо помогают.

– Что, Птичка заболела? – воскликнул я.

– Я послала ее на улицу.

Миссис Боэм наклонилась влево, немного повернулась и качнулась обратно.

– Чуть дальше по улице, за свежей рыбой к обеду. Совсем рядом, но там такая ужасная жара… Я вовсе не хотела… но я же не знала, что она так утомится. Она еле двигается, – закончила она, растерянно постукивая рукой по губам.

Предположив, что Птичка, должно быть, в постели миссис Боэм, я бросился к лестнице. Дверь в темную комнату чуть скрипнула, открываясь. Болезненный, молящий звук. Удивительно безликая комната для женщины, чье имя красуется на фасаде дома, подумал я, когда глаза привыкли к унылым коричневатым теням. Хилый стул, на стене – единственный рисунок, и даже не портрет. Пышный луг, упорствующий в своей зелени и напомнивший мне о детстве. Болящая, одетая в тонкую сорочку, лежала на спине. Волосы разметались по подушке зарослями темных древесных побегов. На ее груди лежал теплый компресс, от которого исходил сильный запах поджаренных яблок и табака. Запах сразу пробудил во мне неприятные воспоминания: мне одиннадцать, и я пытаюсь пережить представления Валентайна о том, как следует лечить

тяжелую простуду. Глаза девочки широко раскрылись, когда она услышала мои шаги. Пара серых мотыльков в сумеречном свете.

– Что с тобой стряслось? – мягко спросил я, подходя к кровати.

– У меня началась лихорадка, – проскрипела она пересохшим горлом.

– Когда ты возвращалась от рыбного прилавка? Птичка, когда это началось?

– У меня красные точки, и дышать больно.

– Миссис Боэм очень о тебе беспокоится.

– Я знаю. Простите, что я так всех утруждаю.

Я сидел на краю кровати, готовясь произнести откровенную ложь, сказать, что она ничуточки никого не утруждает. Удрученно спорил с собой, сказать ли очень больной девочке, что ее друга и вправду разорвали на части, или дать другу уйти неотомщенным. Мне нужны ответы, однако этот разговор ранит маленького птенчика до костей. Но еще не успев ничего сказать, я заметил одну странность.

– А о чем вы разговаривали, прежде чем ты пошла за рыбой? – будничным тоном спросил я.

Взгляд Птички скользнул к окну, глаза внезапно стали бездонными и непроницаемыми.

– Не помню, – прошептала она. – Тут есть вода?

Я поднес чашку к губам Птички и смотрел, как она осторожно двигается, просто кукла, а не девочка. Потом я поставил чашку на место.

– А если я скажу, что миссис Боэм очень расстроилась и уже рассказала мне о вашем разговоре?

Правда на грани лжи.

Чуть дернулась. На волосок, кожу чуть подцепило булавкой.

– Она хочет отправить меня в церковный приют, – вздохнула Птичка. – И я пойду, если она и вправду так меня не любит. Я сказала, я заплачу за чашку, мне жаль, что все так вышло, но она продолжала твердить «лучше подходит». Я думала, вы позволите мне остаться, если она не будет слишком клевать вас. Если она не уговорит вас. Но я уйду, когда мне станет лучше.

– Тогда нам лучше не оставлять тебя без свекольного сока. Или это шелковица? Сразу и не разберешь.

Мне бы не хотелось еще раз увидеть на лице Птички такое выражение. Птенчики злятся, когда ты разгадываешь их шарады. В одно давнее утро Вал вымазался дикой клубникой, надеясь увернуться от работы по выделке лошадиной шкуры – лошадь пала от бешенства, – и пришел в ярость, когда эта проделка ему не помогла. В конце концов, дубление – отвратное занятие. Но Птичка вспыхнула и поникла, как взрослая. Цветок вины, а следом – падение подстреленного в воздухе голубя. Мне хотелось сказать, чтобы она разучилась так делать, чтобы снова злилась, как все дети.

– Припарка горячевата, – сказала она уже нормальным голосом, чуть улыбаясь.

Обаяние, следующее за разоблачением. Она взглянула вниз. Искусно нанесенные на шею и грудь красные пятнышки едва начинали розоветь под резко пахнущим мешочком. Она уселась и резко шлепнула его на столик.

– Обычно свекольный сок не расплывается. Я стащила одну свеклу из кладовки, перед уходом, а потом попросила мальчишку-газетчика порезать ее перочинным ножиком.

– Хитро.

– Так вы не злитесь?