Злые боги Нью-Йорка

Фэй Линдси

«Это неправильно», – настойчиво повторил мой разум.

– Психическое состояние преступника ухудшается, – решительно согласился шеф Мэтселл. – Мы игнорировали его предупреждения, и это подтолкнуло его к острому безумию. Теперь рассказывайте, Уайлд, что вы еще обнаружили, а доктор Палсгрейв займется предварительными исследованиями. Доктор Палсгрейв, возьмите себя в руки.

Эксперт, наполовину в истерике, выглядел больным от страха, но дернулся вперед, будто твердо решил не обращать внимания на бесчинства в собственной груди. Я почувствовал толику нежности к доктору, слыша

у себя в голове Птичку. Я верил, что он любит детей. Запах крови чувствовался за десять ярдов. Зрелище было наглядным поражением, антитезой врачеванию. «Если он черканет наши имена, а потом увидит нас… ну, значит, мы снова заболели, верно? У него не вышло». Но шеф был прав, доктор знал это и потому несколько раз с трудом моргнул и механически потащился к центральной двери.

Через пять минут доктор Палсгрейв захотел, чтобы тело сняли, поскольку больше ничего не мог выяснить, разглядывая мрачную сцену, созданную безумцем. Шеф кивнул, отец Шихи принес ломик, и спустя три минуты все было сделано. Мальчик лежал перед нами на холсте и казался еще меньше, чем секунду назад.

Еще несколько беспокойных минут, и доктор Палсгрейв сообщил нам свой окончательный вердикт.

– Насколько мне известно, я никогда раньше не встречал этого ребенка. При жизни он был здоров, примерно одиннадцати лет от роду, внутренние органы не тронуты, а смерть наступила от передозировки лауданума, – объявил доктор Палсгрейв.

Мы смотрели на него.

– У него на губах следы слюны, что предполагает приближение тошноты. Само по себе это недостаточно убедительно, однако у него наличествуют все признаки удушья – посиневшие ногти и губы.

– То есть он был задушен, – сказал шеф.

– Ни в коем случае – на шее ребенка нет никаких отметин.

– То есть он был отравлен? Но…

– Понюхайте сами пятно на воротнике рубашки мальчика, а потом скажите, разве это не болеутоляющее из опия с добавкой аниса? – вскричал старик. – Не удивлюсь, если с подмешанным морфином, поскольку оно подействовало прежде, чем ребенка начало тошнить.

– Доктор, вам не кажется, что это немного натянуто? – попытался возразить мистер Пист. – Способ, он довольно… гуманный. Это похоже на правду?

– Мы имеем дело с опасным религиозным маньяком, и вы спрашиваете меня о правдоподобии?

– Вы хотите сказать, – зарычал шеф Мэтселл, – что какой-то безумный дикарь вломился сюда с пленником, отравил его, потом заботливо усыпил, а затем прибил его гвоздями и распилил? Вроде как для пущей красоты?

– О, Боже милосердный, – тихонько прошептал другой голос.

Не важно, как резко мы разговаривали, не важно, насколько мое внимание приковывало тело мальчика, но я, Тимоти Уайлд, по сей день не могу поверить, что не слышал шагов Мерси, пока она не подошла к нам вплотную. Без фонаря, волосы распущены, а лицо бескровное, как луна. Ее взгляд был прикован к последнему таинству убийцы. Я успел подхватить ее, когда она падала. Мерси потеряла сознание, но все же успела произнести нечто вроде «Тимоти».

Глава 19

И вновь мы спросим, может

ли католицизм быть американской религией? Как религиозная система, католицизм – древняя окаменелость, пришедшая из Темных веков, созданная, чтобы держать в трепете грубых и суеверных людей, и все его основные отличия находятся в прямом антагонизме с Библией, которая является религией Соединенных Штатов.

Письмо, обращенное к епископу Хьюзу собора Святого Патрика, Нью-Йорк

Вот что случилось в тот день, воскресенье, тридцать первого августа, за девятнадцать часов, после которых Нью-Йорк потерял голову. С пяти утра, когда Мерси пришла в собор, когда алое сияние рассвета обожгло холодную серую кожу Ист-Ривер, и до полуночи, когда спичку поднесли к фитилю.

Я пропустил появление доверенных «медных звезд», которым поручили доставить тело в Гробницы. Отец Шихи вновь одолжил мне ключи, и я понес Мерси в его кровать. Спальня священника была простой и достойной. Стены не голые, как в монашеской келье, во славу Божью, а увешаны изображениями религиозных сцен. Насколько мне удалось понять отца Шихи, это вполне ему соответствовало: почитание, образованность и честность. У стены стояла кровать, накрытая простым одеялом. Я откинул одеяло и уложил свою ношу на подушку.

Она открыла глаза. Бледно-голубые раны на облачном небе.

– Маркас, – напряженно произнесла она, хотя едва пришла в себя. – Что случилось?

– Все хорошо. Вы у отца Шихи. Но…

– Мистер Уайлд, что случилось с Маркасом?

В ее глазах появился блеск, тот самый, который пронзал меня насквозь.

– Значит, вот как его звали, – вздохнул я. – Вы его знаете. Почему вы сюда пришли?

– Что с ним… что с ним сделали? – спросила Мерси; она сильно закусила нижнюю губу, и мне захотелось осторожно вытянуть ее и дать свои костяшки на замену.

– Лауданум. Он ничего не чувствовал. Пожалуйста, скажите, как вы здесь оказались.

– Вы знаете, кто это сделал?

– Пока нет. Мерси, пожалуйста.

Ее темная головка откинулась на подушку. Она прикладывала такие усилия, стараясь не заплакать, что произнесенное мной имя обрезало ниточки. Со мной едва не случилось то же самое, едва я услышал, как зову ее по имени, но одному из нас следовало держаться. И я мог справиться с собой, ради нее.

– Я услышала крики на улице, – прошептала она. – Ирландские голоса. Звали друг друга, перекрикивались во тьме. Что дьявол освободился и осквернил Святого Патрика.

Я похолодел. Газеты больше ничего не значили. Мы больше не можем скрывать расследование – нас вывесили, как этого несчастного мальчика, открытых для обозрения всему свету.

– Я натянула платье и плащ, не зажигая света, – продолжала Мерси. – Я… я думала, может, я знаю, кто это, смогу чем-то помочь. Я думала, может, вы там. Может, мы все исправим.

Нечто совершенно эгоистичное вело мою руку. Я потянулся и сжал пальцы девушки. В движении не было расчета, но оно требовалось только мне и не подразумевало утешения. У нее были холодные пальцы, и они скользнули глубже в мою ладонь.