Злые боги Нью-Йорка

Фэй Линдси

– Господи, – тихо вымолвил я. – Она видела, чем они там занимались?

– Не хотела попасться. Так что держалась подальше. Всякий раз, когда приезжал экипаж, они с Беном сбегали.

– Что еще?

– Только одно. У экипажа на боку был рисунок. Она сказала, это ангел.

– Ангел?

– Точно ангел, как дважды два. Вот почему Мэтселл нас ждет. Тим, там вправду религиозный придурок. Это значит, вчера ночью была только закуска. Нас вздрючат, если мы его выследим, и вздрючат, если не сможем.

– Нет, – приглушенно выдохнул я. – Это вообще

ничего не значит. Я знаю, что происходит. Всё, до самой сути.

Хорошо, что Вал ненавидит мой кофе и вечно чванится на этот счет, иначе, думаю, он выплюнул бы его прямо на стол. А я тем временем чувствовал себя так, будто одновременно парю и падаю. Не очень-то приятное ощущение.

– Откуда? – потребовал ответа брат.

Я тупо указал на лист оберточной бумаги.

– Матерь Божья. Так что же мы тут делаем, «медная звездочка»? И ты собираешься выкладывать остальное?

– Ты не станешь ершиться, если я пока не скажу? – вставая, ответил я.

– Да. Нет. Господи, Тим.

– Мне нужно кое с кем повидаться. – Я застегнул жилет, натянул сапоги, повязал ленту на шрам. – Сделаешь для меня одну штуку? Пожалуйста.

– Когда я смогу стоять, – рассудительно ответил Вал, – и когда ты нальешь мне виски. Ты на редкость негостеприимный молокосос.

Я пошел за спиртным.

– Ты можешь прямо сейчас поехать в Гарлем и найти там ферму Боэм? Марты Боэм. Там моя хозяйка и Птичка Дейли. Сегодня они собирались вернуться в город, и если ты за ними присмотришь, я буду знать, что с ними ничего не случится.

– И ничего не скажешь насчет куда собрался? – многозначительно спросил он.

– Да не о чем тут бухтеть, Вал, поверь мне, – ответил я, заверяя, что я в безопасности. – Нужно поговорить с одним-двумя человечками, только и всего.

– Ну, мне доводилось получать приказы и от больших тупиц, чем ты.

Вал наклонил голову, вымеряя уровень виски во втором стакане. Больше, чем в первом. Я надел сюртук и уже подошел к двери, но обернулся:

– А почему ты просто не сказал, что не имеешь отношения к похищению Птички?

– Потому что когда я говорю, Тим, ты глохнешь.

Он произнес это тем же тоном, каким мог сказать: «Почему нет, если погода хорошая?» или «Потому что если ты не добавишь лимон в молоко, как я показываю, куриные мозги, соус свернется». И не посмотрел мне в глаза, только достал из сюртука крошечную записную книжку и карандаш и начал писать в ней фамилию Боэм. Минувшей ночью жестокая случайность едва не разбила мне сердце. Правда, новый удар казался справедливым, поскольку я семнадцать лет служил инструментом безжалостного наказания и поскольку Валентайну Уайлду никогда, невзирая на его привычки, не требовалось записывать то, что нужно запомнить. Значит, он просто не рисковал встречаться со мной взглядом.

– Похоже на то, – ответил я, когда смог говорить. – Вал, прости. Пожалуйста, не уезжай в Турцию. Обещай мне.

Теперь он поднял взгляд. Бровь дернулась в мрачном веселье.

– Жизнь морского краба уже потеряла свой блеск. – Вал помешкал, пряча записную

книжку в карман. – Ты же не собираешься идти против Партии на таком взводе? Они опасны. Я пытался тебе сказать.

– Я сражаюсь не с ними, так уж вышло, – ответил я, когда вышел за дверь, и надвинул шляпу на лоб. – Я туп как пробка, как ты и говорил. Они тут абсолютно ни при чем.

Глава 24

Они собирают в своих школах сыновей и дочерей протестантов, и даже отдельных профессоров религии, и постепенно приучают их поклоняться католицизму… Будь здесь достаточно места, я мог бы привести некоторые случившиеся факты, подтверждающие эти замечания.

Письмо в «Домашний миссионер», 1834 год

Я остановил экипаж на углу Чемберс и Черч-стрит. Дом, объединенный с практикой, сиял, как маяк хорошего здоровья. Невообразимо далекий от Пяти Углов. Ступеньки уже вымыты слугами, а дверная ручка весело поблескивает в солнечных лучах. Я взглянул на бронзовую табличку «Доктор Питер Палсгрейв, детский врач» и позвонил.

На пороге появился высохший костлявый дворецкий.

– Доктора Палсгрейва нельзя беспокоить.

Полировка медной звезды на сюртуке сделала свое дело. Он вздохнул, горестно глядя на то, до чего докатился Нью-Йорк.

– Хорошо. Доктор Палсгрейв читает лекцию в Университете Нью-Йорка. Там вы его и найдете, – прогудел он, закрывая дверь.

Когда я приехал на Вашингтон-сквер, утро уже было в разгаре. Солнце высоко поднялось над деревьями, а ручейки студентов, в ярких чулках и приплюснутых шляпах, перетекали то туда, то сюда. Бодрые, румяные, и беспокоятся только о всякой ерунде. Третий, которого я остановил, указал мне на медицинский лекционный и анатомический зал. Я направился туда, чувствуя себя не на пять-шесть, что вероятнее всего, а на все тридцать старше его.

Дверь зала скрипнула, когда я отворил ее. В проем хлынул свет, в воздухе бешено плясала пыль. Внизу, на лекционной площадке, было темновато, невзирая на двадцатифутовые окна без занавесей и множество горящих ламп. Несколько голов в париках обернулись на меня, но тут же отвернулись обратно. Доктор Палсгрейв стоял внизу, рядом с телом. В голове трупа просверлили дырку и вставили туда крюк, привязанный к веревке, переброшенной через шкив. Доктор потянул веревку, поднимая тело вертикально. Ребра широко раскрыты, кожа снята, как апельсиновая кожура, рот ухмыляется, но вряд ли по собственной воле.

– Итак, вы видите, – продолжал доктор, пока я спускался, – что грудная полость не обрывается на высоте верхних ребер. Благодаря этому тимус, трахея и пищевод, а также мышцы longus colli могут, в частности, простираться выше. Но сейчас нам следует по-прежнему сосредоточиться на развитии левой сонной артерии, уходящей вверх, в череп.

– Доктор, мне нужно с вами поговорить, – сказал я с нижней ступеньки лестницы.

– Я сейчас занят. Разве вы не видите? Как будто мало нам бед от этой так называемой полиции…