Злые боги Нью-Йорка

Фэй Линдси

Не зная, правда ли хоть какой-то кусочек ее истории или просто игра, я промолчал. Правда, я подозревал, что тут Шелковая Марш честна. Как еще она могла выучиться такому существованию?

– Спасибо, – сказал я. – Мое любопытство отбилось от рук.

– Я с вами согласна. Хотя никогда не пойму, почему вы так жаждали услышать это число.

– На самом деле, вы поймете, буквально через минуту. Значит, семь. Триста пятьдесят долларов, верно?

– И что?

– Я хочу каждый цент этих кровавых денег. Наличными.

Буду откровенен: все, что я сказал ей с самого начала – что моих

карт не хватит даже на пару, – было чистой правдой, как перед Богом. У меня не было ни единой улики, буквально ничего. Я даже не мог доказать, что те дети при жизни хоть раз ступали ногой в ее заведение. А Коромысло и Мозес, идеальные свидетели, однозначно мертвы. Мог ли я посадить Шелковую Марш в тюрьму за проституцию? Да, на неделю или две, смотря сколько взяток ей придется раздать. Судьям, как и «медным звездам», трудно найти время, чтобы заняться звездочетством. Мне придется разыскивать мужчин, которые покупали ее услуги, и заставлять их дать показания в суде для вынесения обвинительного приговора, что столь же маловероятно, как и ее чистосердечное признание. Вызвать свидетельствовать Вала? Но как раз он, скорее всего, не платил. И потому мои возможности были ограниченны. Насколько я видел, их оставалось всего две, раз уж вариант ничего не делать вызывал тошноту:

1. Собственноручно свернуть ей шею.

Но на такое меня не хватит.

2. Заставить ее заплатить тем, что для нее важно. Рассказать шефу. И ждать своего часа.

Сейчас Шелковая Марш недосягаема для закона. Единственный человек, которого я мог наказать, тот, чей экипаж видели, – это Питер Палсгрейв. Но сажать его в тюрьму – жестокое и бесплодное деяние, за которым нет смысла. Он боролся за детей. Старался изо всех сил. Он спасал детей, одного за другим, и будет спасать их до конца своих дней. Сколько смертей окажется на моих руках, если я запру его за решетку, сколько мертвых птенчиков, и в этот раз – на моем счету?

«Что же касается мадам Марш, – думал я, – с этого дня я буду неустанно следить за ней. Я превращу это в свою религию. И однажды убийца семерых детей окажется на виселице».

Шелковая Марш была на грани заикания, но говорила четко:

– В день, когда я соглашусь с таким возмутительным…

– Ко мне прислушивается шеф Мэтселл, у меня в руках ключи от тюремных камер. С кем, по-вашему, вы играете? Меня не беспокоят доказательства, – лгал я. – Ей-богу, я могу нагородить, что пожелаю, и без всяких последствий. Я хочу денег. Триста пятьдесят долларов.

Должно быть, она никогда не училась плевать человеку в глаза. Думаю, это единственная причина, по которой она не плюнула. Мадам Марш выпрямилась и разгладила складки на своих длинных и роскошных алых юбках.

– Вы давали Партии большие суммы, так что не вижу трудностей, – любезно добавил я.

– Ну разумеется. Вы много чего не видите, – отрезала она. – Пейте шампанское, мистер Уайлд, я уже заплатила за него, а вы прогнали моих друзей.

Я перевернул сверкающий бокал, а потом поставил его обратно на столик.

– Почему вы так сильно ненавидите меня за события, которые вас не задели? – спросила она, сделав последнюю, бессильную ставку на жалость.

– Они

меня глубоко задели. Вы пытались похитить Птичку Дейли и уволочь ее в Приют, чтобы заставить замолчать. Довольно хитро с вашей стороны, подписать записку «Уайлд». Вы заплатили за мое убийство Коромыслу и Мозесу Дейнти. Кстати, вы их больше не увидите. Я успокоил обоих.

«Пусть думает, что я сам их убил, пусть разойдутся слухи о моей непредсказуемости, о моем новом статусе мертвого кролика», – думал я; а для оживления картинки у меня есть убедительно опасный брат.

Шелковая Марш удрученно допила свой бокал.

– Даже если предположить, что вы правы, не знаю, почему вы считаете, что проживете достаточно долго. Мужчина, который держится за фалды своего брата. Пусть и с Мозесом и Коромыслом на счету.

– Вы снова угрожаете убить меня, – сказал я, ухмыляясь. – Но вы не станете.

– Вы так считаете? И по какой же причине?

– По той же причине, по которой вы только один раз пытались успокоить моего брата. Всего один раз, да? Попрошу брата рассказать мне эту историю, она меня пощекочет. Вы только раз пытались успокоить Вала, мадам Марш, потому что когда он пережил эту попытку, вы обрадовались. Думаю, вам хочется вернуть Вала. Когда-нибудь. И я собираюсь сказать ему, что если со мной что-нибудь случится, если я умру как-то иначе, а не от скуки в девяносто лет, виноваты будете вы. Я не всегда справедлив к нему, но скажу честно: если со мной что-то случится, вы его никогда не получите. Даже если ад в июле замерзнет.

– Вы чудовище, – огрызнулась она.

– Ну, значит, я чудовище, о здоровье которого вам придется беспокоиться. И мне нужны триста пятьдесят долларов наличными. Пусть их принесет кто-нибудь безобидный, и до рассвета.

Мадам Марш провела рукой по шее и метнула в меня улыбку, наводящую на мысли о хорошо заточенной бритве.

– Вы правы, – сказала она. – Я не собираюсь вас успокаивать, хотя как вы вообще могли предположить, будто я задумываюсь о подобных ужасах, выше моего понимания. Правда, я собираюсь сделать нечто другое, поскольку вы вор, а воры – нижайшая форма мерзости.

– Да?

– Я намерена вас уничтожить.

Я солгу, если скажу, что меня это порадовало. Или что об этом не стоило беспокоиться. Но не могу сказать, что я хоть чуточку удивился.

– Интересно, знаете ли вы, мистер Уайлд, насколько можно уничтожить человека, не убивая его? Однажды вы поймете, о чем я говорю.

– Пойму, – ответил я. – Я с каждым днем буду все лучше и лучше справляться с полицейской работой. Я привыкну к ней, как птица – к воздуху. И вы это увидите, поскольку я никуда не собираюсь.

Я ушел.

Сады подо мной были пронизаны светящимися сферами всех размеров – беспокойные светлячки в кустах, бумажные фонари на деревьях, а над всем начинала мерцать в бесконечной вышине звездная пыль. Люди бродили в тенях, смеялись, обмахивались веерами, роняли на траву капли шампанского. Не знаю, почему, но мне хотелось думать, что весь этот свет равно касается каждого – и звезды, и свечи, и светлячки. И стоит дню испустить дух, как все превратятся в тени, отмеченные серебристым контуром и случайным огоньком люцифера, поднесенного к тонкой сигаре.