Злые игры. Книга 2
Шрифт:
— Разденься.
Она стянула с себя брюки и села, слегка раздвинув ноги; он стал целовать ее, легко касаясь языком. Она была влажная, солоноватая, но странно напряженная. Томми поднял голову и посмотрел на нее.
— Расслабься.
— Не могу.
— Почему?
— Не знаю. По-моему, я боюсь.
— Чего?
— Тебя, наверное. Ты правда спал сразу с тремя, как Тед говорит?
— Ой, часто. И с девушкой и еще двумя мужчинами. И во всех других вариантах.
— Зачем?
— Потому что это интересно. И приятно. Разве ты никогда ничего такого не делаешь?
— Нет, никогда. Я веду довольно замкнутую жизнь там, у себя.
— Значит, твой граф — что-то вроде миссионера?
— Можно и так сказать.
— Вирджиния, давай я покажу тебе, что такое настоящее удовольствие.
Язык
— Вот так-то лучше. Гораздо лучше. — Он подсунул руки ей под ягодицы и принялся несильно сжимать, поглаживать, ласкать их. — Великолепная, прекрасная, изумительная задница. И где ты только такую взяла?
Она вдруг улыбнулась, обхватила его голову руками и крепко, сильно, страстно поцеловала его в губы, потом снова, с протяжным стоном, толкнула голову вниз, на прежнее место.
— Так, так, чудесно, — приговаривал он. — У тебя изумительный вкус.
Он немного опрокинул ее назад и принялся медленными, крепкими, жгучими поцелуями целовать ей живот; потом опять вернулся к груди, целуя ее, страстно лаская языком соски. Она вдруг вскрикнула, соскользнула на палубу, увлекая его за собой, ноги ее широко раздвинулись, согнувшись в коленях.
— Пожалуйста, пожалуйста, быстрее, — пробормотала она.
— Э-э, нет. — Он улыбнулся, глядя ей прямо в глаза. — Нам до этого пока далеко.
Он заставил ее ждать еще очень долго; удивился прорвавшемуся вдруг у нее отчаянному и неотложному желанию, но все равно заставил ее потерпеть. Он трудился долго и кропотливо: говорил ей сальности, вертел ее и крутил с боку на бок, перецеловал каждый кусочек, каждый уголок ее тела; дважды он довел ее своим языком почти до оргазма, отступая в самый последний момент; он поднимал ее над собой, держа на руках, насаживал ее на свой член и, когда она вскрикивала и начинала дрожать в предчувствии оргазма, опять снимал и просто лежал с ней рядом, разглядывая ее и нежно подшучивая над ее желанием; но вот наконец он повернул ее на спину, сильно и жестко вошел в нее, мгновенно ощутив, как она сразу же вся стала мокрой, податливой, как устремилась ему навстречу, — и наконец-то позволил ей дойти до оргазма; он чувствовал, как нарастало в ней возбуждение, как оно пульсировало, вздымаясь и обрушиваясь, и это продолжалось долго, очень долго, пока и сам он не растворился в этом смятении. И тогда она вскрикнула, громко и страстно, сильно выгнулась под ним всем своим телом и так застыла в сильнейшей, исступленной судороге, в которой, казалось, было больше боли, нежели удовольствия; а потом медленно опустилась и затихла; высвободившись наконец из нее и разомкнув веки, он увидел: ее золотистые глаза были влажны и по щекам бежали слезы, но она улыбалась широко, радостно, странно торжествующе.
На следующий день они высадили Теда и Кристен на берег, передав с ними записку для Майкла Хэлстона, а сами снова ушли в море. Она пробыла с ним три дня, а потом улетела в Нью-Йорк одна; после этого он не видел ее почти два года. Но читал в газетах, где-то чуть меньше чем через десять месяцев после той их встречи, что у нее родился ребенок, мальчик, виконт Хэдли, которого назвали Максимилианом.
Потом она приезжала к нему еще много раз; похоже, он был ей нужен. Он знал, что даже не особенно нравится ей, что она неодобрительно относится к его распутному, гедонистическому образу жизни; но знал он и то, что почему-то и чем-то для нее важен.
Как-то раз он попытался поддразнить ее насчет ребенка: дескать, родился так аккуратненько, ровно через девять месяцев после первой их встречи, да и имя мальчика вроде бы перекликается с его именем, — но она подняла его на смех, заявила, что нечего быть таким самонадеянным, и с чего бы это она, графиня Кейтерхэм, стала заводить ребенка на стороне, когда у нее есть любящий муж и к тому же желающий рождения наследника.
А когда Томми спросил ее, зачем он ей нужен, что он ей дает такого особого, чего не хватает ей в жизни, и вообще, что заставляет ее вопреки всем ее душевным склонностям, не считаясь с риском, возвращаться к нему снова
— Удовольствие. Мне очень не хватает удовольствий.
Глава 30
Георгина, 1984
Георгина с самого начала довольно решительно противилась идее розысков своего настоящего отца. Она была готова восхищаться Шарлоттой за то, что у той нашлись и мужество, и сила воли отыскать своего, но хорошо понимала, что у нее самой отсутствуют оба этих качества. Ее страшила также и мысль о том, что — или кого — она могла бы обнаружить. Шарлотте повезло: Чарльз Сейнт-Маллин, насколько могла судить Георгина, оказался обаятельным, культурным, умным — в общем, обладал всеми теми качествами, наличия которых у своего отца можно только желать. Да отец Шарлотты другим быть и не мог. Недаром же Георгине временами было невероятно трудно справляться с ролью ее сестры. Шарлотта неизменно оказывалась настолько умна, настолько достойна восхищения, настолько умела и компетентна во всем, за что бралась, что, казалось, по природе своей не способна совершить нечто глупое, непродуманное; она контролировала свою личную жизнь так же тщательно и безупречно, как и все остальное; ничто никогда не могло обескуражить ее, надолго вывести из равновесия. Она не могла бы очертя голову влюбиться в совершенно неподходящего человека и уж, конечно, не могла бы случайно забеременеть, подумала вдруг Георгина, и сердце у нее екнуло.
Георгина часто задавала себе вопрос, откуда взялись в Шарлотте эти самоуверенность, напористость, решительность; наверное, отвечала она себе, от Чарльза Сейнт-Маллина. А может быть, и от Фреда III. Гены последнего должны у них быть, хотя бы у кого-то из них. Ей самой этих генов, к сожалению, определенно не досталось. Георгина могла отыскать у себя в характере что угодно, но только не решительность и самоуверенность. Единственное место, где у нее проявлялось нечто отдаленно похожее на эти качества, подумала она со вздохом, это постель. А так ею мог помыкать кто угодно. Иногда ей даже казалось, что она пока еще не стала личностью, не обрела себя; у нее было ощущение, словно она ждет: должно случиться нечто такое, что наконец и завершит собой ее формирование. Макс, конечно, обладал куда большими решительностью и уверенностью в себе. Правда, в отличие от Шарлотты, эти качества у него были, скорее, со знаком минус. Наверное, в определенном смысле очень даже хорошо, подумала Георгина, что Макс так твердо сопротивляется поискам того, кто способствовал его появлению на свет. Ведь если исходить из его характера, то неизвестно еще, какого рода проблемы могли бы на них всех обрушиться, найди он своего отца. Георгина очень любила Макса, ей даже было с ним гораздо легче, чем с Шарлоттой, но пока из него явно выходило нечто совершенно не то, что все они хотели бы видеть.
И уж особенно не то, на что надеялся Александр. Бедняга Александр. Георгина все еще по-прежнему обожала его; в глубине души она практически и не могла представить кого бы то ни было другого в роли своего отца. Отчасти потому, что всегда была любимицей Александра и между ними до сих пор были очень хорошие отношения, но отчасти и потому, что так ей было легче, так она чувствовала себя в большей безопасности. Александр был хорошим человеком, таким добрым и прямым. Ни одна дочь не могла бы пожелать себе лучшего отца. И Георгина никоим образом не собиралась сама бросаться в сумасбродные затеи с розысками, которые могли неизвестно чем закончиться и куда привести, и тем самым рисковать подставить под удар себя или Александра.
Того лета она ждала с большим нетерпением. В августе в Хартест должны были приехать погостить Кендрик и Мелисса. Мысль о том, чтобы пригласить их — умная, добрая и прозорливая, — принадлежала Шарлотте: Мэри Роуз была в слишком расстроенных чувствах, чтобы даже думать о летнем отдыхе в Нантакете теперь, когда осталась одна; ей хотелось куда-нибудь уехать со своим приятелем (Георгине никак не удавалось даже представить себе, что за приятель мог быть у Мэри Роуз); и потому такое решение вроде бы устраивало всех.