Змеиное гнездо

Гиффорд Томас

– Там склады «Хартленд», – пояснил Уорделл, – отсюда и плакат Хэзлитта. Горько признаться, но он и в Сентс-Ресте пользуется большой поддержкой. Любимый сын… А там пулелитейная башня. С Гражданской войны. – Он остановил фургон у противопаводковой дамбы, и они прошли через усыпанную гравием площадку. – Вот здесь нашли Тарлоу. Сидел у двери башни. Убит ножом в сердце. Должно быть, последним, что он видел, был ухмыляющийся Хэзлитт.

– Хэйз к вам приезжал?

– Я захватил его из аэропорта и высадил в городе. Так он просил. Все доставал меня расспросами о «Хартленд» и Уоррингере… – Уорделл разглядывал башню, прикрывая глаза от солнца, готового спрятаться за известняковый

утес, тянувшийся вдоль центра города. – Я рассказал ему, сколько знал… Времени было маловато. Сказал, что Уоррингер с Хэзлиттом очень-очень давно вместе, что Герб всем заправлял в совете директоров «Хартленд», но в последнее время что-то там закисло.

– Это как понимать?

– Ну, я Уоррингера всю жизнь знаю. Он у меня застрахован… – Уорделл произнес «застрахова-ан». – Страхование жизни, госпитализация, нетрудоспособность, машины и грузовики, дом, обстановка дома, работа. Герб был не слишком общительным типом: вполне дружелюбным – старомодное воспитание, – но у него была куча денег, а деньги вроде как разгораживают людей. Он владел газетой, вращался в своем узком кругу… Да, по-моему, и тем не особенно занимался в последнее время. Но я знал, что он беспокоится насчет «Хартленд».

Они развернулись и направились к туннелю под рельсами, по которым тянулся товарный поезд. Железнодорожный мост шел через реку в Висконсин и Иллинойс. Жара гнула к земле. Свой легкий пиджак Дрискилл нес на плече, но пот пропитал и рубашку. В тени туннеля они после солнцепека почувствовали себя как в холодильнике. Бен перевел дыхание, прислушиваясь к гудению насекомых в короткой траве.

– Нашлись свидетели, которые видели, как они вдвоем шли сюда от подъемника на Четвертой улице, и еще их видели в баре при пивоварне, совсем близко отсюда.

– Расскажите мне о Уоррингере. Он вам говорил, что в «Хартленд» его так беспокоило? И при чем тут вы?

– Мы с Гербом Уоррингером отправились этой зимой на охоту с одной компанией, и – знаете, как бывает на охоте? – забрались в Северную Миннесоту, холодина, как у ведьмы на груди, и мы с Гербом засиделись у огня в хижине. Остальные охотились, а мы решили, что слишком уж холодно, ну и выпили немножко, и Герб разговорился. Капелька огненной воды развязала язык. И на душе у него точно что-то было. Он жизнь отдал «Хартленд» и Бобу Хэзлитту. И, похоже, разочаровался в главном деле своей жизни. Он не уточнял, но сказал, что я бы не поверил, какое дерьмо творится в «Хартленд». Мол, так все и выходит, когда у кого-то слишком много денег, чтобы выбросить их на одно, чтобы скупить другое, чтобы соорудить что-нибудь, что никому и не снилось, – прямо горы денег, и кредит неограниченный. Он говорил, что чертовски много сделал для «Хартленд», так что тоже виноват, и ему это ни черта не нравится. Пока понятно?

– Конечно.

Дрискилл вспомнил Брэда Хокансена, беспокоившегося за вложенные деньги, и Саррабьяна, по-видимому, подкинувшего Хокансену наводку на какое-то мошенничество в «Хартленд».

– Так вот, Уоррингер все болтал насчет того, что «Хартленд» обезумел от собственной власти и развращен ею, что они ведут себя так, будто стали хозяевами всей Земли и окрестного космоса, и было ему горько. Он считал, что его использовали: столько лет он сотрудничал с Хэзлиттом, а тот оказался таким же алчным подонком, как и все прочие.

– Примеры приводил?

– Нет.

– Точно?

Ник Уорделл смотрел на быстрые струи Миссисипи, на плескавшуюся у его ног воду, вдыхал острый речной запах, поднимавшийся с волнами жара. Он напряг мышцы плеча, сжал кулак, задумался.

– Что еще, Ник?

– Уоррингер уже не доверял Бобу Хэзлитту,

он невзлюбил и Боба, и все, чем тот занимался. Тут не личная неприязнь, что-то большее. Он мне говорил: знаешь, Ник, Боб не такая дрянь, как кажется, когда он треплется перед несчастными олухами, готовыми поверить, будто он знает ответы на все вопросы. Боб хочет убедить народ, что главное – Америка, а все остальные пусть провалятся. Но, говорил он мне, Боб верит в одно – в абсолютную национальную безопасность. Если она есть – все чужаки могут оттрахать сами себя. Ну а Герб говорил, что это Боб врет, что нынешняя международная политика – это не политика США, а политика «Хартленд» и Боба Хэзлитта. Нет, Бен, не смотрите на меня так. Не знаю я никаких подробностей, потому что он подробностей не приводил – только это и сказал и больше со мной об этом не заговаривал. А потому я спрошу у вас: если старик Герб не ошибся и Боб располагает такой властью, стало быть, нас ждет его президентство? При том, что на хвосте у него болтается кровопийца Шерм Тейлор?

– Вы мне скажите – как настроена делегация от Айовы?

– Как ни печально, примерно три к одному в пользу Хэзлитта. Парень из Айовы… – пожал тяжелыми плечами Уорделл. – Мы доказываем, что Хэзлитт еще не проявил себя. Но его люди развернулись вовсю, набились в организацию, что пчелиный рой, пробились в список делегатов. Остались и верные Боннеру. Я обрабатываю народ, напоминаю, что если они поддержат Хэзлитта, а тот провалится, им всем до конца жизни числиться последним дерьмом, потому что они бросили действующего демократического президента.

Они сидели в углу бара, вдыхая прохладный запах пива, прихлебывая «Уайлд боар». Бен смотрел на башню, под которой умер Хэйз Тарлоу. Уорделл, помолчав немного, извинился:

– Мне надо позвонить, Бен. Сейчас вернусь.

Двое посетителей попросили бармена включить телевизор: подошло время новостей. Дрискилл почти безучастно смотрел на экран – сказывался недосып, – но вдруг его внимание привлекла реклама.

Неделю назад президент привлек к работе Алека Фэйрвезера. «Анфан террибль» миннеаполисского рекламного бизнеса полагал, что можно продать все что угодно, если не брезговать нечестной игрой. Фэйрвезер уверял, что сумеет продвинуть маньяка-детоубийцу в школьный совет, дай ему только пол-шанса. И вот в паузе новостей появились первые плоды его трудов.

Одна единственная черно-белая фотография, сперва в полный рост, потом медленно сдвинувшаяся на лицо…

Девочка лет десяти стояла одна на разбитой бомбами улице, на заднем плане разгорался пожар. На ней был рваный свитер и джинсы, а лицо светилось почти неземной красотой: тонкая лепка лица, огромные глаза, челка, прилипшая к окровавленному лбу. Свитер в крови, а руки раскинуты и протянуты чуть вперед в красноречивом жесте, прекрасные тонкие пальчики перемазаны грязью и кровью.

Когда ее лицо целиком заполнило экран, и на зрителя умоляюще взглянули сияющие глаза, возникли печатные строки – ярко-красные, единственное цветовое пятно на картине.

Мехико-сити сегодня.

Бобу Хэзлитту все равно.

Так угодно тайному правительству.

Выход знает Чарли Боннер.

Пока проплывали эти строки, фотография незаметно сменилась, представив Хэзлитта на трибуне. Тот был снят снизу, отчего выглядел точным подобием самодовольного фашистского головореза образца 1938 года. Перестрелка между лагерями Боннера и Хэзлитта действовала завораживающе. Предложение президента об отправке Тейлора в Мексику, Хэзлиттовское обвинение в измене, теперь удар через LVCO и ответный эмоциональный залп через рекламу.