Змея, крокодил и собака
Шрифт:
Сайрус метнулся в мою сторону и учтиво обнял меня.
– С вами всё в порядке, дорогая? Вы побелели, как снег. Присядьте. И выпейте ещё виски.
– Некоторые ситуации слишком серьёзны, чтобы надеяться на виски с содовой, – сказала я, выскользнув из объятий с небрежным видом, который, надеюсь, не обидел Сайруса. – Моя мысль была абсурдна и неверна. Я отказываюсь от неё. Но, Сайрус, по крайней мере, Кевин обязан узнать правду об амнезии Эмерсона. Он знает его слишком давно и слишком хорошо, чтобы пропустить очевидные доказательства.
– Я никогда не мог понять, почему вы так настроены хранить это в тайне, даже
– Вы не знаете, о чём говорите, Сайрус! Через пять минут после Уолтера об этом узнают все домочадцы, и все, включая Гарджери, ринутся толпой ловить первый же пароход! Разве вы забыли совет доктора Шаденфрейде, Сайрус? Мы должны не насиловать память Эмерсона, а ждать, пока она будет расти и расцветать, как цветок.
– Ха! – произнёс Сайрус таким же скептическим тоном, какой обычно употребляет Эмерсон.
– Я знаю, что вам не по вкусу теории врача, Сайрус, но он – несомненный авторитет в своей области, и его анализ характера Эмерсона был блестяще точен. Крайне важно, чтобы мы предоставили шанс методам Шаденфрейде. Это окажется невозможно, если наша семья и друзья появятся здесь en masse[177]. Ни один из них не способен на железное самообладание, которое руководило моим поведением – и можете ли вы представить, как на Эмерсона подействует встреча с Рамзесом? Одиннадцатилетний сын – само по себе достаточное потрясение для человека, который даже не знает, что женат, а уж такой сын, как Рамзес...
– Но это могло бы послужить толчком для восстановления памяти Эмерсона, – протянул Сайрус, пристально наблюдая за мной. – Вид его сына...
– Он знал меня гораздо дольше, чем Рамзеса, – возразила я, – и при обстоятельствах, которые, наверное, должны были... Я не вижу смысла обсуждать это, Сайрус, – вы должны позволить мне одной решать, что лучше для Эмерсона.
– Как всегда, вы думаете о нём, а не о себе. Хотелось бы, чтобы вы позволили мне...
– Я не хочу обсуждать это, – прервала я, смягчая нежной улыбкой грубые слова. – С вашего разрешения, Сайрус, я погуляю по палубе перед сном. Нет, мой друг, не надо меня сопровождать – ваши люди настороже, а мне необходимо время для размышлений в одиночестве.
Потребовалось больше времени, чем я ожидала, чтобы холодные размышления утихомирили бушующие воды страданий. Возникшее у меня подозрение, пусть и кратковременное, было воистину ужасным.
Мы с Эмерсоном обсуждали качества, которыми должен обладать враг, чтобы выведать тайну Затерянного Оазиса. Кевин обладал ими – даже элементарными археологическими знаниями. А кроме того – ненасытным любопытством и необузданным воображением (по словам Эмерсона), позволяющими человеку сплести разрозненные нити головоломки в полноценное целое.
Ничто не может сокрушить дух так, как предательство друга. Некоторые из газетных статей Кевина, на мой взгляд, испытывали нашу дружбу на прочность, но чаще всего в худшем случае они только угрожали нашей репутации. Однако нынешняя ситуация отличалась кардинально – хладнокровное посягательство на жизнь, здоровье и рассудок. Перед моим мысленным взором предстали улыбающееся, веснушчатое лицо Кевина, его честные голубые глаза и буйная пылающая шевелюра. Я снова, как наяву, слышала завораживающий ирландский голос, повторяющий комплименты
Я и сейчас не сомневалась! Когда моё возбуждение уменьшилось, я напомнила себе, что Кевин был не единственным человеком, имевшим знания и опыт для решения головоломки. И я не могла поверить, что стремление к журналистской сенсации – которой, несомненно, явилась бы история о Затерянном Оазисе – стало бы достаточно сильным побуждением, чтобы заставить человека выступить против своих друзей и собственной натуры.
Однако опасность, вытекавшая из его обычных журналистских инстинктов, была достаточно реальной. Я знала, что не убедила Сайруса в том, что психическое состояние Эмерсона должно сохраняться в тайне, хотя причины, которые я ему привела, звучали вполне здраво. Зачем без необходимости беспокоить наших близких? Зачем давать им повод для массового приезда в Египет и ввергать меня в смятение? Но я знала, как и мой проницательный и понимающий друг, что это – не единственная причина.
Я решила не думать об этом. Самое главное – держать Кевина подальше от Эмерсона. Я стала рассчитывать графики. Если бы он выбрал самые быстрые средства передвижения и свёл отдых к минимуму, он мог бы даже уже сейчас быть в Каире. Хватит ли у него ума расспросить о нашем нынешнем местонахождении вместо того, чтобы по старому следу отправиться за нами в Луксор? Некоторые наши друзья-археологи знали, что мы отправились в Амарну, поскольку к ним необходимо было обратиться, чтобы получить разрешение на раскопки. Трогательная забота и мощное влияние месье Масперо оказали колоссальную помощь в преодолении бюрократической волокиты, и он был не единственным, кто знал о нас. Если бы Кевин направился прямо в Амарну, то оказался бы здесь уже через несколько дней.
«Довлеет дневи злоба его», – напомнила я себе. Ну что ж, я предупреждена. И буду иметь дело с Кевином, когда – я была уверена, что надо употреблять слово «когда», а не «если» – он появится.
Чудесная египетская ночь успокоила меня своей магией. Взошедшая восковая луна висела шаром живого света над утёсами, оттеняя их бледный известняк своим серебром. Когда я бродила по палубе, шелест юбок смешивался со слабым плеском воды и шёпотом пальмовых листьев, волновавшихся на ночном ветру, и мне вспомнилось былое полнолуние, которое я наблюдала с другой палубы. Менее месяца назад... С какими невероятными надеждами, затаив дыхание, я глядела на тот серебристый шар! Эмерсон стоял рядом со мной, одна его сильная рука сжимала мою, другая – обвивала мою талию. И вот я осталась одна, а он находился дальше от меня, чем когда бы то ни было, хотя в реальности нас разделяли всего несколько футов.
Окна кают открывались на палубу. В его комнате горел свет; тонкие марлевые занавески не мешали наблюдать за происходящим. Проходя мимо, я видела, что он сидит за столом, заваленным книгами и бумагами. Он сидел спиной ко мне, согнувшись над работой. Он не поднял голову, хотя, наверное, слышал стук моих каблуков. Искушение остановиться и наслаждаться созерцанием того, что так знакомо и так любимо – бугристых и гладких мышц этих широких плеч, густых падающих волос, завивавшихся возле ушей – было почти непреодолимо, но я превозмогла его. Достоинство запрещало мне рисковать оказаться обнаруженной за подглядыванием, будто влюблённой девчонке.