Знахарь-2 или профессор Вильчур
Шрифт:
— Я думаю, что вам лучше воспользоваться самолетом. Вы долетите до Вильно, а в Вильно можно по телефону из Варшавы заказать машину и прямо с аэродрома поехать в Радолишки. Это будет значительно быстрее, чем поездом. Дорога в обе стороны займет немногим более полутора суток, а точнее, тридцать восемь часов, включая два часа пребывания на месте.
— Вы так добры, — удивилась она, — вы все проверили и сосчитали!
Кольский ничего не ответил. Он подсчитывал это уже для себя много раз, столько, сколько раз он ждал, что Люция позволит ему приехать хотя бы на несколько
Пани Нину уже не удивляло, что он знал время вылета и прибытия в Вильно и то, как можно заказать в Вильно машину.
— Как хорошо, что вы все знаете! Сама бы я с этим всем не справилась. Я совершенно без сил.
И вдруг она схватила его за руку.
— Пан Янек! Пан Янек! Поедем со мной!
Кольский слегка побледнел.
— Это невозможно, — ответил он, — я не могу сейчас уехать.
— Почему?
— Клиника перегружена, коллеги не справляются. Нет, не могу.
— А какое мне дело до клиники! — возмутилась пани Нина. — Я сейчас же договорюсь с Ранцевичем, и вы будете свободны.
Лицо Кольского скривилось.
— Не в докторе Ранцевиче тут дело и не в освобождении, мне просто неудобно заставлять коллег выполнять мою работу только по той причине, что мне хочется прогуляться на границу.
Она посмотрела на него с упреком.
— Вы называете прогулкой поездку по спасению своего умирающего шефа?
Кольский молча опустил голову. На самом же деле он не хотел сопровождать пани Нину совершенно из других соображений. Он знал, как не терпела ее Люция, и допускал, что Люция по его письмам могла подозревать о его близкой связи с Добранецкой. Если бы он появился там вместе с ней, то тем самым подтвердил бы правильность предположений. И более того, по отношению к Люции и Вильчуру он бы выступил союзником Добранецких, а этого ему не хотелось. Уже и то, что он подписался под телеграммой к Люции, было с его стороны достаточной жертвой. Он сразу понял это по сухой, деловой и безличной телеграмме Люции. Для него она не добавила ни единого слова.
Вас может сопровождать секретарь профессора, — сказал он.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, нет! Должны ехать вы. Здесь не в сопровождении дело.
— А в чем же?
— Вы в хороших отношениях с ними. Ваши уговоры будут результативнее моих.
— Я не убежден в этом.
— Но ведь нельзя пренебречь ничем, что могло бы склонить Вильчура на проведение операции. Вы должны ехать. Вы ничем не обязаны мне, и я не поэтому вас прошу, ведь не обо мне идет речь, а о моем муже.
Он понял, что больше не может сопротивляться.
— В таком случае через полчаса мы должны быть в аэропорту. Оттуда пошлем телеграмму.
— Спасибо вам! — она протянула руку, а в глазах ее снова появились слезы.
Не прошло и часа после разговора, как они уже сидели в самолете, который, легко оторвавшись от земли, взял курс на Вильно. День был осенний. Над аэропортом низко висели черные тучи. Сыпал мелкий, но густой дождь. Самолет, убрав шасси и поднимаясь все выше, исчез за тучами. В салоне воцарился полумрак. Однако спустя несколько минут все озарилось ярким светом. В необыкновенно
В этот день в больнице на мельнице гостей не ждали. Пациентов тоже было мало, так как с утра лил такой густой дождь, что даже Емел не решился на свою обычную вылазку в городок.
Ходил он хмурый и что-то бормотал себе под нос, проклиная все на свете. Никто не пытался его отвлечь. Донка должна была обслуживать больных, Люция была занята своими мыслями, а Вильчуру вовсе не хотелось разговаривать: он сидел в своей комнате и читал.
Сразу же после ужина, сославшись на усталость, Вильчур ушел отдыхать. Его примеру последовал и Емел. Люция еще заглянула к больным, привела все в порядок в амбулатории и взялась за переписывание счетов, предварительно закрыв входную дверь. В это время, как правило, никто не обращался в больницу.
Скоро она отложила перо и задумалась. Подавленность Вильчура не могла ускользнуть от ее внимания. Правда, сегодня никто здесь не отличался веселым настроением, но в таком состоянии профессор бывал редко. Она видела его таким только в Варшаве. Опять его мучили какие-то тяжкие воспоминания. Вряд ли они вызваны вчерашней телеграммой. Интуиция подсказывала Люции, что скорее всего это результат бала в Ковалеве.
Для нее, несмотря на неприятный разговор с паном Юрковским, этот бал всегда будет милым воспоминанием.
Но она понимала, что Вильчур думает о нем совсем иначе. Когда она танцевала, то явно чувствовала его неодобрение. Нет, не порицание, но все же недовольство. Может быть, она поступила плохо, что танцевала? Может быть, ей вообще не нужно было уговаривать его поехать на этот бал?..
И все-таки она не могла себя упрекать в этом. У нее так мало удовольствий, она настолько отказалась от всех развлечений, что имеет право рассчитывать на его понимание, если раз, один только раз за многие месяцы захотела развлечься.
Эти размышления наполнили ее какой-то невыразимой грустью. Она встала, решив отложить счета до завтра, и начала складывать бумаги в стол.
Как раз в эту минуту в окно ударил яркий сноп электрического света. Со стороны мельницы приближалась машина.
— Что это может быть? — удивилась Люция.
Сквозь шум дождя явно прослушивался звук мотора. Машина остановилась возле крыльца, и скоро послышался стук в дверь. В сенях было темно. Люция взяла из амбулатории лампу и, держа ее в руке, открыла дверь.
Вначале она не узнала Добранецкую и спросила:
— Вы привезли больного?
— Я, наверное, очень изменилась, — ответила прибывшая. — Я Добранецкая.
Люция отступила назад. Кровь бросилась ей в лицо. Но в ту же секунду она увидела за спиной Добранецкой Кольского. Люция взяла себя в руки.
— Прошу вас, входите.
Она поставила лампу на стол и застыла рядом, сжав губы. Появление здесь этой женщины было просто цинизмом и подняло в Люции с прежней силой волну ненависти.