Знаки любви

Хьярстад Ян

Какое было наслаждение проговаривать это слово. Се-си-ли-а. Это звучало как что-то нездешнее, экзотическое. Еще звучнее, чем названия городов, которые мама зачитывала по громкой связи в аэропорту. Как Сицилия. Как Цейлон или Океания.

Наряду с «С», «А» была буквой, с которой у меня сложились отношения прежде, чем я пошла в школу. Я научилась рисовать «А», не понимая всей важности понятия буква. Для меня это была просто фигура, которую я умела воспроизводить. Я то и дело выводила ее мелками на асфальте. Мне хотелось заполнить «ашками» все улицы и переулки. Превратить целый мир в СесилиА.

IV

На следующий день еще до полудня, спустя неполные сутки после первого посещения, ноги снова понесли меня

в «Пальмиру». Тело настаивало. И что ему до термометра, который заявлял, мол, холод на дворе стоит собачий. Неподвижный воздух пробирался сквозь все одежки и обволакивал мои члены ледяной пленкой. Какое облегчение обнаружить дверь в кафе открытой и просочиться в пахнущее хлебом тепло. Мои глаза невольно просканировали комнату, просто чтобы убедиться, что его нет среди посетителей. Понятия не имею, откуда я это знала, но знала твердо. Я медленно подошла к прилавку, меня снова поразило, до чего же уютно обставлено место. Никакой претенциозности, присущей всем этим новомодным пекарням, в которых жители западной части Осло готовы выстаивать длинные очереди.

За прилавком стояла та же молодая женщина и запускала вспениватель для молока, который аккомпанировал моим шагам звуком «вуууш». Такая же гордая, такая же поразительно уверенная в себе. Человек, которому привычно внимание. Который движется в том же элегантном ритме, что и музыка на заднем плане, ранний Майлз Дэвис, «Birth of the Cool» [22] . Полки гнулись под тяжестью хлеба. Перед каждой полкой висели маленькие, заполненные вручную листки бумаги. «Батон Моби Дик», значилось на одной. «Буханка Дон Кихот» – гласила другая. На прилавке красовались сконы, круассаны и сдобные булочки. С краю – масло, два вида варенья, два вида сыра, два вида ветчины.

22

Рождение кула (англ.). Кулджаз («прохладный джаз») – стиль джаза, для которого характерна эмоциональная сдержанность и использование приемов академической композиции. Сформировался после выхода альбома Майлза Дэвиса «Birth of the Cool» в 1957 году.

– Что это за ветчина? – поинтересовалась я.

– Серрано и Пармская.

Я кивнула. При слове «пармская» я всегда вспоминала создателя шрифтов Бодони, который жил и работал в Парме.

– Извините, можно спросить, как вас зовут?

– Эрмине.

Мне стоило догадаться, что ее зовут как-то в этом духе – по-кошачьи, похоже на эрмелин [23] . Или похоже на Bodoni. Осанистая и недоступная. Женщина в имперском стиле. Я перевела взгляд на листочки перед хлебами. Что-то совсем иное, Ренессанс, Венеция. Я увидела в этом почерке целый мир. Даже налет чего-то арабского, ориентального. Это, должно быть, был его почерк. Ясное дело. Отмеченный индивидуальностью. Единственное, что я в этом мире презираю, это людей с безликим почерком. Я представила его руку. Пальцы, сжимающие ручку. Старый «Паркер»? Внутри меня все затрепетало. Я прислушалась к звукам из дальней комнаты. Тишина.

23

Эрмелин – горностаевый мех, традиционно используемый в геральдике.

– Его здесь нет, – сказала Эрмине.

Она, должно быть, заметила, что я вот-вот задам этот вопрос. Голос звучал холодно, интонации – слегка враждебно. И сейчас она напоминала мне об одной подруге, об эпизодах моей юности.

Я купила «Батон Моби Дик». Эрмине оттаяла.

– Вам понравится, – сказала она.

По дороге на улицу, у самой двери, я заметила нарисованный вручную плакат. Через два дня в кафе намечалось мероприятие. Шрифт был идентичен почерку на листочках с хлебами.

В этом почерке был заключен целый мир.

Я жила в небольшом мирке. А теперь он стал шире. Одним росчерком пера.

Девочкой я жила во вселенной, которую можно было бы обойти

по периметру за час, не более. Эта окружность заключала теплые руки и дружескую речь, умиротворяющее словесное гудение отца, в той же тональности, что и с пациентами, доверительный голос матери, будто она и дома объявляла вылеты самолетов, взявших курс на чужие страны. Я двигалась будто во сне. В безобидном сне.

Мама обычно будила меня, выводя пальцем надписи на моей голой спине. Мне нравилось так просыпаться.

– Что ты пишешь? – бормотала я в полудреме.

И мама всегда отзывалась: «Люблю тебя, сокровище мое».

Меня не крестили, но эти знаки будто имитировали этот ритуал, были как благословение, заверение в том, что не приключится тебе зло [24] . Такими мне запомнились первые буквы, хотя я их и не понимала: наслаждением.

Нежные мамины пальцы по спине-холсту. Начищенный до блеска предмет из латуни. Мое имя из сахарной пудры на пироге.

24

Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему. Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих (Псалтирь 90:10–11).

В памяти годы детства суть долгая умиротворенная дрема. Я вижу себя на кроватях, на диванах, на лужайках и на пляжах, и я посапываю или размеренно потягиваюсь по-кошачьи. Мы с Рамзесом были одной масти. Может, счастье и сонливость неразлучны? Счастье и дурман?

В то время, когда большинство ровесников занимали картинки, я была одержима письмом. Или точнее: для меня все, и картинки тоже, было письмом. Это началось, когда я пошла в школу и мир стал шире.

В конце августа я с бантами в волосах сидела за партой. В глубине души понимая, что эпоха беззаботности подходит к концу, я, тем не менее, смело взирала в будущее. Наслушавшись морских баек деда, я усвоила, что первый класс – самый лучший; я ощущала, что плыву на роскошном корабле жизни. Мне предстояло научиться писать. Я смотрела на лежащий передо мной карандаш как на нечто острое. Как на мощный инструмент.

У деда был топор. Отменный инструмент, постоянно заверял он, проводя ногтем по наточенному до блеска острию. Дедова топора я побаивалась.

– Топор на что только не сгодится! – рассуждал дед, когда я плелась за ним по участку.

Он валил им высокие деревья и строгал изящные фигурки, тогда как я не обошлась бы без ножа. Колол топором толстые поленья или точил им строительный карандаш. Топор приходился кстати, даже если нужно было разделать огромные куски мяса или забить гвоздь. Когда мы были в сарае, я порой стояла спиной и слышала: гек, гек, жжик, жжик, бам, бам, – и когда я поворачивалась, на верстаке уже лежал скворечник в форме стройной лодки.

– Даже если в твоем распоряжении только один топор, можно выстроить самый настоящий дом, – говаривал дедушка.

Однажды, в самой чаще леса, он без предупреждения вырубил «Е» в дереве, только стружки летели. Будто топор был пером.

Я очинила карандаш. Он лег на парту, наточенный, важный. Готовый к бою.

Кем он был? Дома на кухне я выложила хлеб из «Пальмиры» на стол. Он был ни на что не похож. Широкий, мучнисто-белый. Неровная, шишковатая поверхность поблескивала кристаллами морской соли. Я ласково провела пальцем по корочке, думала, что смогу различить отпечаток пальца – во всяком случае, он же должен был дотронуться до этой буханки. Что со мной творилось? Ведь я же прекратила искать. Я была как археолог Говард Картер [25] в Египте, который был готов сдаться. И вдруг: спотыкаешься о камень. Находишь в песке ступеньку. Копаешь и обнаруживаешь лестницу вниз, а за ней и дверь, а за ней – сокровищницу?

25

Говард Картер (1874–1939) – английский археолог, египтолог, открывший гробницу фараона Тутанхамона в Долине Царей в 1922 году.