Знамя Журнал 6 (2008)
Шрифт:
Борис четыре раза пересек Белое море, плавал по Баренцеву - из Мурманска и далее. На такое плавание отважится не каждый, нужна особая натура. Когда выходит на маршрут сразу пять-шесть кораблей, они плывут и днем и ночью несколько суток подряд; если начинается шторм, становятся на якорь и пережидают его. Смертельных случаев у них, слава Богу, не было, хотя и опрокидывались иной раз. Был случай, когда экипажу пришлось семь часов дрейфовать, сидя верхом на опрокинутом катамаране. В конце концов лодку прибило к берегу, а берег высокий, местным жителям пришлось вытаскивать их веревками.
– Мы выходим в море при таком волнении,
Прошу Бориса рассказать о каком-нибудь их последнем плавании.
– Прошлым сентябрем четыре человека пересекли Белое море под парусом. Шли шесть дней и днем и ночью, не останавливаясь ни на минуту, за собой тянули надувную резиновую лодку и спали в ней по очереди. На катамаране не поспишь - сквозь сетку плещет волна, все сидят в гидрокостюмах, в туалет сходить - и то проблема… А что такое Белое море в сентябре, все знают - шторма, холод, ранние заморозки… Радует то, что в клубе подросло новое поколение. Отцов сменяют их сыновья. У меня сын - уже капитан корабля. И не только у меня одного. Если мальчишка хоть раз подержал шкот в руках, почувствовал лодку и ветер, то он, как правило, заболевает этим на всю жизнь. В членах клуба сейчас ходит пятьсот человек - это пятьсот катамаранов. Представляете себе эту картину, если они все разом выйдут на акваторию!..
Я спросил:
– Когда вы плывете по реке, что привлекает ваше внимание в первую очередь?
– На берегу привлекают церкви, на воде - паруса. Волгу трудно представить без паруса.
Уплывал с Парусного берега по-английски - ни с кем не попрощавшись.
Оттолкнулся веслом, заскочил в кокпит, поднял зарифленный грот - и полетел вдоль берега… Из палаток на берегу выглядывали чьи-то головы, но мне уже было не до них. Осторожно обогнул танцующую на якоре мини-яхту, в которой скрывался от всех загадочный Папа Карло, редкостный охотник до морской болтанки.
Лодка тяжело переваливалась с волны на волну, поскрипывая всеми своими дюралевыми суставчиками и позвонками; поперечная шкаторина упиралась в гребни, поплавки хлопали о воду, помогая судну сохранять остойчивость.
Несколько раз гасил грот и останавливался, пережидая налетавшие шквалистые порывы. Дрейфовал носом к ветру, думая над семантикой этого сугубо морского термина, перекочевавшего в нашу бытовую речь. Словечко-то прижилось сначала на Волге. Из Даля: “По Волге говорят дрейфить, робеть, пятиться, отступаться от дела, не устоять”. Интересно, как морская история страны бессознательно отражается в ее языке. Пускай кто-нибудь докажет, что Россия - не морская держава.
Потом я опять поднимал парус и разгонял лодку пуще прежнего. Таранил носом высокую волну, въезжая в нее по мачту и отправляя в кильватер белопенные усы…
Остров Св. Елены
Остров Св. Елены весь зарос стройными матерыми березами и со стороны, особенно в свежий ветер, напоминает летящий фрегат. В длину шагов сто, в ширину не больше пятидесяти - совсем махонький. Зато берез на нем я как-то насчитал сотни полторы. Расположен посреди большого плеса. До берега от него
Остров представляет собою вершину кладбищенского холма. Словно макушка айсберга, он венчает старое кладбище, попавшее в зону затопления и ушедшее под воду.
С этой макушки холма когда-то открывался вид на славный купеческий город Корчеву. В нем бывал А.Н. Островский, отметивший в своих записях: “В Корчеве делать нечего”. А Салтыков-Щедрин в “Современной идиллии” написал о городе совсем уж несправедливо и уничтожающе: “Кружев не плетут, ковров не ткут, поярков не валяют, сапогов не тачают, кож не дубят, мыла не варят. В Корчеве только слезы льют да зубами щелкают”.
Город был небольшим, зеленым, тихим, живописным. Его население никогда не превышало трех тысяч человек. В нем насчитывалось около десятка улиц. Имелось начальное училище, мужская и женская гимназии, типография уездной земской управы и земская больница. В центре возвышался городской собор с пятью куполами, высокая Преображенская церковь и ряд каменных двухэтажных зданий.
Остатки взорванных домов, церквей, могилы людей - все ушло под воду в 30-е годы, когда город попал в зону затопления при строительстве гидроузла и канала Москва-Волга. Бывшие жители Корчевы, переселенные в Конаково и Кимры, в другие города и веси, в течение многих лет в определенный день памяти ушедшего под воду родного города съезжались сюда со всех концов страны. С каждым годом число их становилось все меньше, последний сбор бывших жителей городка состоялся в 93-м году, после чего традиция ежегодных встреч прервалась, и, видимо, уже навсегда. Как бездушно пишут в статистических отчетах - “за естественной убылью народонаселения”. Вместе в городом Корчева в зону затопления попало около сотни больших и малых деревень.
Однажды я был застигнут посреди Московского моря внезапно налетевшим шквалом и выброшен вместе с моим тримараном на этот остров. Я просидел на нем неделю, пережидая штормовую погоду и латая порванные о камни поплавки. Это были одни из лучших дней моей жизни. По утрам я выбирался из палатки и обходил босиком свой островок по широкой полосе намытого песка, оставляя на нем сочные, медленно темнеющие от выступавшей влаги следы, потом завтракал, немного писал акварелью, слушал по транзистору “Маяк” и лицезрел остальное человечество лишь в бинокль, когда наводил его на юго-восток и любовался круглым затылком двадцатипятиметрового Ильича, стоявшего в десяти километрах у стрелки канала Москва-Волга.
Рядом с моей палаткой лежала на песке древняя надгробная плита. Выбитая из белого известкового камня, расколотая поперечной трещиной, обрамленная по краям витым узором… На плите было несколько выветрившихся и едва прочитываемых букв. В центре плиты значились “Л” и “В”. Очевидно, это были инициалы усопшего. На полное имя-фамилию то ли не хватило денег, то ли квалификации словоруба, а может быть, такова была последняя воля умершего человека. Чтобы без фамилии - одни инициалы. Чуть ниже шли три цифры, обрывающиеся глубокой трещиной: “181…” , а еще ниже - буква “м”, первая и единственная из несохранившейся короткой надписи, обозначавшей месяц (март?), из чего можно было заключить, что этот неведомый “Л.В.” жил и умер во втором десятилетии XIX века, т.е. был свидетелем наполеоновского нашествия на Россию и, быть может, даже участником (если это был мужчина) Отечественной войны.