Знамя Журнал 6 (2008)
Шрифт:
Больше предложений обмыть не поступало.
В России настоящего вина не пьют. Не потому, что вкуса не чувствуют, а из принципиальных соображений.
Настоящее вино - ритуальный напиток. Его нужно пить в больших компаниях за обильным столом. Не торопясь, чтобы не забыть никого из присутствующих. И не просто пожелать здоровья, но обязательно помянуть предков. Потому что вино тесно связано с памятью. Оно - тяжелит, тянет человека к земле, корням… Смысл винного застолья - испытание. Нужно выпить очень много, но не опьянеть. Во всяком случае, вида не показывать и домой дойти самостоятельно. На худой конец, немного
Русская водка - совсем иное. Ее пьют, чтобы забыться, заглушить боль, воспарить над землей, почувствовать себя свободным. Если не опьянеть, не наделать глупостей, то не стоит и начинать. Водка - напиток забвения.
За столом, где пьют вино, царит строгий порядок. Иерархия соблюдается.
За столом с водкой - равенство и братство.
Дай солдату перед боем вина - он, пожалуй, маму вспомнит и затоскует.
А от водки - в бой побежит, позабыв про натертые портянками ноги.
Я в России не пью. Вино - не с кем, а водки - не хочется…
Прошло много лет с того дня, как я сел в поезд и уехал из города. Тогда я, конечно, не понимал, что переехать из Сухуми в Россию невозможно. Потому что это не поступок, а длительный процесс. Он не закончился до сих пор - я все еще в пути. И вернуться нельзя - города, из которого выехал, уже нет. Дело не в том, что там была война и много домов разрушили, а людей поубивали или выгнали. Даже если бы войны не было, я бы не смог возвратиться.
Пока переезжаешь, все меняется - дома, деревья, улицы, друзья… И главное, без тебя и ты ничего об этом не знаешь.
– Привет! Куда спешишь? Что, не узнал?
– Кажется, нет… простите.
– Да мы же за одной партой сидели! Я - Валера Кейян.
– Боже мой! Кейян - океан! Быть не может!
Может, может… А куда делся тот, низенький и тщедушный?
Иногда кажется, что реальный Сухуми разбился, как стекло, и осколки разлетелись во все стороны. Я ищу его в других, далеких местах. Однажды нашел кусочек в Париже - маленький такой пятачок: угол дома, скамейка, платан… И уходить не хотелось. Так бы и сидел всю жизнь.
И в Антверпене находил, и в горах под Турином. Еще во сне вдруг оказывается, что самый красивый особняк Страсбурга находится в Сухуми. И мы в нем живем.
А в Москве… разве что в нашей квартире хранится медная дверная ручка из дома, который построил дед. А дверей-то и нет, так что ни выйти, ни войти.
Да еще пепельница.
Александр Мелихов.Hubert Winkels. Gute Zeichen. Deutsche. Literatur 1995 - 2005. (Хуберт Винкельс.Добрые знаки. Немецкая литература 1995 - 2005.).
Привкус горечи
Hubert Winkels.
Gute Zeichen. Deutsche Literatur 1995 - 2005.
– Kiepenheuer amp;amp;Witsch, 2005.
(Хуберт Винкельс.
Добрые знаки. Немецкая литература 1995 - 2005.
– Кипенхойер и Витш, 2005).
Когда-то, лет сорок назад, я делала в Иностранной комиссии Союза писателей сообщение на тему “Реклама в буржуазном обществе как апелляция к подсознанию”, преисполненное критики в адрес общества потребления. В Германии - на моей исторической родине - я оказалась как раз в пору, когда на страницах центрального издания страны еженедельника “Цайт”
Но реальность вынудила страну прибегнуть к другим альтернативам. Первые государственные деятели послевоенной Германии, в первую очередь президент Теодор Хайс и канцлер Конрад Аденауэр, боялись советизации страны и “социализации” промышленности подобно той, что происходила в зоне советской оккупации, тем более что “план Маршалла” на практике уже позволил сделать ощутимый сдвиг в восстановлении экономики. Однако в знак несогласия с “американизацией” страны многие писатели ушли во внутреннюю эмиграцию, а Генрих Белль, Ганс Магнус Энценсбергер, Альфред Андраш и Альфред Деблин просто эмигрировали.
В Германии тем временем, после проведения валютной реформы, активно шло развитие рыночной экономики, которая была скорректирована экономистом Альфредом Мюллером в “социальную рыночную экономику” - дополнилась системой социальной защиты граждан. Эта модель завоевывала все больше сторонников. Но в 1996 году, через тридцать лет после ее реализации, дискуссия об оправданности “коммертизации” страны возникла именно потому, что аналитики стали все чаще констатировать: годы экономического подъема страны стали разрушительными для ее духовности. Эту проблему и пытается осмыслить литературный критик Хуберт Винкельс.
Прожив в Германии одиннадцать лет, совпавших с литературным периодом, который анализирует Винкельс, я часто вспоминаю высказывание Александра Бестужева: “Мечтательная, полуземная Германия, вечно колеблющаяся между картофелем и звездами. Германия простодушная до смеха и ученая до слез. Германия все объемлющая, все любящая, все знающая”. Много воды утекло с тех пор из рек Германии. Но в основном она осталась верной этой характеристике отца декабристов Бестужевых, несмотря на то, что идея философа Освальда Шпенглера о смерти духа в технотронной цивилизации вспоминается сегодня куда чаще…
В статье “Категория прекрасного и рынок” с подзаголовком “Куда стремится литературная критика”, предваряющей анализ книг десятилетия, Хуберт Винкельс анализирует положение, сложившееся в условиях рынка. Всем ходом своих рассуждений он показывает, что к началу 90-х годов резко снизилось число критических работ о подлинно художественной литературе, а защитники развлекательного чтения перешли в генеральное наступление и достигли апогея. На литературном рынке стал превалировать тип критика как агента рынка, который знает стоимость товара и величину издержек книжного издательства и, учитывая все это, выступает в печати. Такого рода критик приспосабливается к невзыскательному вкусу читательского большинства и принимает облик культуртрегера-популиста. Это новое явление, порожденное рынком. Классическая критика с ее приматом эстетического анализа с позиций поэтики отходит уже не на второй, а на задний план.